Валентен Мюссо - Холод пепла

На следующий день мы узнали, что папа погиб, возвращаясь в Париж.

Возможно, ты сочтешь это странным, но я никому ничего не сказала. Я замкнулась в молчании. Смерть папы послужила для меня своего рода прикрытием. Мне даже не приходилось притворяться. Ты, конечно, помнишь, что на похоронах, когда гроб опускали в землю, Абуэло почувствовал себя плохо. Все подумали, что это вызвано потерей единственного сына. Но я знала, что ему было гораздо труднее смириться с обстоятельствами этой смерти, чем с идеей самой смерти.

Целый год после смерти папы я жила, как в тумане. Я без всякого удовольствия ходила в лицей, но все же старалась получать хорошие отметки, чтобы маме не взбрело в голову показать меня психиатру. Меня постоянно мучили вопросы. Я не слышала весь разговор, состоявшийся в тот вечер, и пыталась понять, что могло происходить во время войны в родильном доме. Я не могла больше жить в Арвильере, в обстановке лжи. Думаю, в конце концов Алиса о чем-то стала догадываться. Я понимала это по взглядам, которые она на меня бросала. По этим самым взглядам, которые кажутся безобидными, чтобы не вызывать подозрения, но которые пытаются проникнуть в душу. Именно в этот момент я захотела приехать к тебе в Париж.

Через год после смерти папы, когда мы приезжали в Арвильер на выходные и на каникулы, я принялась методично рыться в вещах Абуэло, чтобы найти доказательства того, чем он занимался во время войны. Я пользовалась моментами, когда оставалась в доме одна. Прошло три месяца, прежде чем я наткнулась на письмо, отпечатанное на машинке. Оно было тщательно спрятано среди прочих документов. Пожелтевшее, но в хорошем состоянии, письмо было датировано июнем 1941 года. Под ним стояла подпись Макса Зольмана, одного из начальников нацистских родильных домов. Нет нужды говорить тебе, что в то время я ничего не слышала ни об этом человеке, ни о Центральном бюро лебенсборнов — да я даже этого слова не знала. Письмо было адресовано доктору Дитриху, главному врачу штаба и директору родильного дома «Дюстервальд». Взяв словарь, я попыталась прочесть его. В письме говорилось о гигиене, о снабжении продовольствием и о витаминных растворах.

Я стала наводить справки о лебенсборнах и прочитала почти все, что можно было отыскать в библиотеках. Мне понадобилось время, чтобы найти информацию о лебенсборне, который они называли «Дюстервальд». В архиве департамента я наткнулась на несколько документов, в которых шла речь о нацистском родильном доме в Сернанкуре. Тогда я вспомнила, что в тот вечер папа и Абуэло вскользь упоминали о евреях. Мне не составило труда мысленно восстановить то, что происходило в 1940-х годах. Наш дед, наш дорогой Абуэло, которого мы всегда считали участником Сопротивления, работал в родильном доме Марны, где проводился расовый отбор, в то время как во всей Европе уничтожали евреев. Две грани одной политики. С одной стороны, первый масштабный опыт над человечеством с применением законов евгеники. С другой, геноцид «низших» рас.

Кем была мать нашего отца? Француженкой, соблазненной немецким солдатом, которая нашла прибежище в этом родильном доме, спасаясь от пересудов? Немкой, очарованной нацистским режимом, которая захотела подарить ребенка фюреру? Одной из этих женщин, которых называли «маленькими белокурыми сестрами» и которые все были кандидатками в будущие матери и работали в родильных домах медсестрами? Не знаю. Как ребенок этой женщины мог стать сыном наших деда и бабушки? Мне об этом тоже ничего неизвестно. Детей, родившихся в лебенсборнах, могли усыновлять семьи, тщательно отобранные нацистским режимом, либо семьи эсэсовцев. Значит, Абуэло получил от немцев разрешение усыновить ребенка? Я не нашла ни одного доказательства, подтверждающего эту гипотезу. Так или иначе, наш дед активно сотрудничал с немцами, и наша настоящая бабушка принадлежала, по словам нацистов, к «арийской расе». Но для меня по-прежнему оставалось загадкой, что все это значит.

Зато я поняла, почему наши дед и бабушка ничего не хотели говорить папе. Если бы они признались, что он был усыновлен, им пришлось бы выдумывать новую ложь, чтобы обойти молчанием историю о лебенсборне.

Через несколько недель я проглотила столько таблеток, что меня срочно отвезли в больницу. Не знаю, действительно ли я хотела покончить с собой. Я даже не знаю, заключалась ли истинная причина моего поступка в том, что я открыла для себя. Этот переход от намерения к действию с трудом поддается анализу с рациональной точки зрения.