Андрей Федоров - Зомби

Борис оглянулся, внимательно всмотрелся в лицо Роальду.

— Да правда, не знаю, — отмахнулся Роальд,

— напишем рапорта Капусте. Конечно, какие-то сведения есть, не просто с бухты-барахты мы сюда. Значит, ты считаешь, что он вроде ввел себе не то? Или дозу превысил? Или от самого диабета умер? А это как вообще-то на вскрытии определить?

— Подушкой придушили, скажем, то пух в легких будет. Пух да перья. — Магницкий задел подушку, и голова покойного шевельнулась. — Я-то почем знаю… У покойников всегда такие физии… покойные. Прям усоп во блаженстве! А одеяльце, бывало, подымешь, а там десять дырок от заточки да всякие зверства… где эти, из прокуратуры? Ждать?

— Дырки! Дырки! — слышалось на лестнице.

— Собрались! — кивнул Магницкий. — Весь дом собрался!

В прихожей столбом стояла соседка с третьего этажа, широкая, крепкая, кривоногая дама с крупным носом и голубыми глазами. Та, первая, седовласая, краснолицая соседка наполовину проникала в самую комнату. Таня же то и дело пыталась войти, и с лестницы слышались раздраженные голоса, громче всех — бас Тани:

— Щупал! Безногий! Взялся за гуж — не говори, что не дюж!

— Совсем от нее толку не будет, — кивнул в сторону лестницы Магницкий, — про бородатого в очках ведь — ничего! Это ведь не нарочно.

— Показания таких в расчет не идут, — усмехнулся Борис, — и слава аллаху. А то сажать Роальда будем. В очках и с бородой. Театрально!

— У нее вторая группа по мозгам, — сообщила соседка с носом.

— Может, сегодня мужики к нему толпой заходили, — рассуждал Магницкий, — а может, никого, кроме этой дурочки, не было? Кто скажет?

— Таня! — усмехнулся Борис, — сейчас и скажет.

— Жили, как два голубка, — сказала седовласая, — он же мужик еще молодой. Так вот, как он во дворе сидит, все он зыркает, гляжу, кто пройдет помоложе, позадастей. А Таньке он, говорили, сказки все читал, как маленькой. Да она и есть дите. Сядет на его кресло и давай кататься. А так-то — глуховатая. Если кто сегодня и был, она не скажет. Если ее разозлить, такой матерок пойдет! Такого и не услышите!

— Ты-то не слышишь, конечно! — не меняя позы и выражения (хотя на ее лице, кроме носа, вроде бы и не было ничего выражающего), проворчала носатая из прихожей. — Молчала бы! У тебя Колька…

— Сиди! Тоже мне! Сидит сама…

Фраза седовласой на этом выразительно оборвалась, и Роальд подумал в этот момент, что как раз такой выразительный обрыв фразы образует нечто невысказанно-взрывчатое, нечто словами невыразимое, от чего начинает бушевать фантазия: мол, «сидит сама» и, скажем, у младенцев уши обрезает или еще хуже.

— Спокойно, девушки! — отмахнулся Магницкий. — Колька-то где?

— Нет никакого Кольки! — отрубила седовласая. — Эта брешет, а вы…

— А Митька, например, есть? — Магницкий выпрямился. — Ну ладно. Потом соберем сведения, когда результаты будут. Чего они не подгоняют карету-то?

Желтые шторы давно развели, широко, некрасиво открыв грязное окно, беспощадным ровным светом озарив неряшливую комнату. Весна за грязными стеклами была цвета снятого молока, небо затянуто сплошь холодными, подчеркнуто-механически бегущими облаками.

— Однако книголюб, — усмехнулся Борис, — У меня-то впечатление, что Танька сильно зла на него. Она не беременная, случаем?

— Танька?! — седовласая скривила большой рот. — Да она бы того и не поняла! Ее, еще мать была жива, кастрировали. Прохиндей один, частник. Мать просила. Таньку, еще ей было годков десять, ребята изнасиловали. Вон там они жили. Я ее семейку годов двадцать знала. Отец ее, Мишка Лебедев, пил как боров. Валька, мать ее, троих родила, двое придурошные, косые. У Танюшки и брат такой. Был. Его Валька в дом для дураков сдала. Вот один у нее вроде ничего, самый старший, был, Ваня. Он сидит сейчас. Дали ему десять, что ли. Скоро освободиться должен. Сюда небось придет. Веселее нам будет. А?

Вопрос относился к носатой и был сигналом к примирению. Та равнодушно пошла на мировую:

— Да уж! Начнет дружков водить, как тогда! И так тут аж в лифтах гадят, лезут во все двери! Вы бы, начальник (это относилось к смирному участковому), его бы не прописывали, что ли. Он когда придет, Аньк?..

Покойный слушал все это.

Роальду казалось, что желтое лицо постепенно усыхает и сходит с него желтизна. Беспощадная белизна пасмурной весны, этот серовато-синий, отраженный от съежившихся сугробов и ледяного неба свет обесцвечивал выступы лица и грязной синькой скапливался в его провалах.