Пётр Кожевников - Год людоеда. Игры олигархов

«Для чего это? — удивился Игорь. — Больная, которая считает, что у нее в руках микрофон? Или здоровая, которая использует специальный прием для усиления своего давно потерянного из-за тяжелой жизни голоса?»

Кумиров медленно миновал скосившую на него усталые глаза певицу и направился дальше. Вскоре он услышал звуки аккордеона. Когда Игорь оказался примерно на середине туннеля, связующего две станции, то увидел исполнителя. Это был старик пенсионного возраста в опаленной брезентовой плащ-палатке. Он лихо перебирал клавиши и задорно пел надтреснутым голосом:

Игоря Семеновича что-то насторожило в этом старике: то ли он его уже где-то видел, то ли этот старик ему кого-то напоминает? Он замедлил шаги и внимательно вгляделся в морщинистое лицо, обретавшее в мертвенном свете неоновых ламп эффект театрального грима и комичности. Старик заметил, что его изучают, посмотрел высокому бородатому мужчине в нищенском одеянии в глаза и понимающе подмигнул. Кумиров неуютно поморщился и ускорил шаги. В ожидании поезда он встал на краю платформы и тотчас подумал, насколько же легко от него сейчас избавиться. Толкнуть сзади на рельсы — вот, наверное, и все. Игорь посмотрел в туннель, куда должен вскоре умчаться его поезд. Оттуда светила пара огней, дальше было темно и бесконечно. Ему захотелось вдруг самому спрыгнуть вниз и умчаться в бездну. Вдруг в туннеле, ощущаемом им сейчас неким подобием собственной гортани, что-то произошло, какое-то быстрое движение, или ему померещилось? Да нет же, он различает впереди некоторое изменение рисунка, — что это? Кажется, лицо? Большое незнакомое лицо. Да нет же, бред! Опомнись! Что, до сих пор не восстановился?! Или все-таки лицо? Кумиров осмотрелся, не наблюдают ли за ним окружающие и не угадывают ли они его внезапное смятение? Потом он снова обратился к чернеющей перспективе. Но уже шел поезд. Надо было готовиться к посадке. Тошнотворно смердело мочой и перегаром. Кружилась голова. Во рту, в гортани наступила пустынная сушь. А впереди? Там, кажется, угадывались чьи-то глаза…

«Не думаю, чтобы мысль о совести конкретизировалась именно сегодня, так же как и желание сформулировать ее в прозе, — нынче просто явилась потребность с кем-нибудь пооткровенничать, и я пишу, продолжаю свой писательский (не громко ли сказано?) дневник.

Почему я вообще пишу? Неужели мне больше нечем заняться? На что я надеюсь? Что меня когда-нибудь опубликуют или экранизируют мои сценарии? Наверное, да. Хотя это все-таки не главное. Конечно, я могу по-разному обосновать свою тягу к перу и бумаге, и каждая версия будет по-своему убедительной. Со временем мне оказывается все сложнее ответить самому себе на вопрос: в чем главная причина моего творчества? Кстати, это происходит еще и потому, что я сам постоянно меняюсь и часто сам не понимаю и — как ни странно в этом признаваться — не помню себя вчерашнего или позавчерашнего.

Одно из моих последних объяснений творчества — надежда на отклик. Конечно, это бред, но бред красивый. Только представить себе: человек пишет всю жизнь, черпая из мало кому доступного пространства мало кому понятные образы и характеры, пишет, веря в то, что когда-то, через десять, тридцать, пятьдесят лет, из этого пространства (куда он и отправляет «волны» своего творчества) придет ответ!

Иногда у меня не получается подключиться к пространству, я бываю «пустым», и тогда, возможно, было бы правильнее оставлять в дневнике пустые страницы, но кому-то это может показаться дешевым пижонством, и я пока воздерживаюсь от подобного авангардизма.

Мысль о том, что мне становится все мучительнее реконструировать прошлое, засветилась индикатором в компьютере мозга, когда я открывал окно. Пальцы опознали на оконной ручке засохший сосок краски. Я мог бы раздавить его и, скорее всего, испачкать пальцы в белилах, но почему-то бережно погладил желвачок и вспомнил, как в школе осенью, в младших классах, мы тотально истребляли капли охры и зелени, обвесившие вверенные нам парты.