Михаил Любимов - И ад следовал за ним - Приключения

У него было такое страдальческое лицо, даже нос уменьшился от переживаний, жалость проснулась во мне, будто я сам завязал и пер на горбу целый мешок неразряженных нервов, жаждущих окунуться в ведро водки и вырваться на вольные просторы [41].

– Выпейте немного, все-таки сегодня у вас обоих было много впечатлений, – благостная Матильда кивнула головой.

– Ах, как я пил в свое время. Как я пил, – говорил он, со смаком наливая в стакан виски и закладывая туда лед. – Знаете, Алекс, сейчас я не успеваю жить, я думаю о сне, как о печальной необходимости, и, засыпая, уже с нетерпением ожидаю утра. А было время, когда от пьянства я уставал жить и мечтал заснуть пораньше, чтобы не видеть ни знакомых лиц, ни телевизионный ящик, чтобы ничего не слышать, ничего. Напиться и свалиться в постель, – он сделал большой глоток.

Щеки Фауста сразу порозовели, и крючковатый нос принял благообразные формы.

Он выпил до дна и даже поперхнулся от счастья.

– Что вы знаете обо мне? Небось получили циркуляр – сбежал предатель, неприятный толстяк с висячим носом, правда, Рита? Иуда, законченный подлец, переметнувшийся к врагу. Вы спрашиваете почему? Да я никогда бы в жизни на это не пошел, если бы, если бы… – Он налил себе виски до самых краев, разбавлять, видимо, так и не научился. – Да, вы меня заинтриговали. Я бы никогда не ушел, но мне грозила смерть! Вы действительно думаете, что можно вызволить семью? Скажите, а если я соглашусь на сотрудничество, я мог бы определить его рамки? Я не хотел бы выдавать людей, но я могу писать в газеты, это все-таки не шпионаж? Могли бы американцы помочь мне организовать газету? Я бы такое написал!

– Думаете, что в этом случае наши не будут на вас в претензии? – съязвил я.

– Плевал я на ваших, дело во мне самом. Ненавижу я ваших. – И Фауст засосал хорошую дозу скотча.

– В Лондоне вы будете в безопасности, вам организуют негласную охрану Кстати, сколько вы получаете в каирском университете? Что вы там делаете?

– Как ни смешно, преподаю мекленбургскую историю, платят гроши, но нам хватает, спросите у Бригитты. Вот пиджачок, вот брюки, ем я скромно, пытаюсь худеть. Машина мне не нужна, пользуюсь машиной Риты, женщина она добрая и сравнительно состоятельная.

Он взял руку Бригитты и прикоснулся к ней губами – виски уже затуманил ему башку.

– Вы самоуверенны, Алекс, и это, конечно, хорошо. Но вы ничего не знаете обо мне, я ведь в отличие от вас не со стороны пришел в службу, я ведь белая кость, я ведь вырос в шпионской среде и, если угодно, с пеленок впитал дух организации. Что вы поднимаете брови? Не знали? Не пейте много, а то не запомните, вылетит все из головы. Послушайте меня. А насчет американцев и вашего предложения я подумаю. Если честно, не нравится мне это.

Хотелось трахнуть его кулаком по голове, как по мекленбургскому телефону-автомату, в котором застряла монетка, – так надоели мне эти рассусоливания, сказал бы просто: берите билеты в Лондон, Алекс, – и точка. Но я налил себе виски и сделал вид, что меня дико интересуют все его дурацкие россказни.

Ион затянул свою песню – я не перебивал его, попивал себе виски и прикидывал временами, псих он или просто так.

– Мой отец служил в лагере, где я и родился; сам он деревенский, приехал в семнадцатом посмотреть на большой город и накупить гостинцев, а попал в заваруху – принял в суматохе сторону трудящихся, получил пару пуль в Гражданку. Потом призвали его в интересную организацию… Но человек был добрый, незлобивый, на балалайке хорошо играл… До сих пор помню: воскресенье, луна над тайгой, он в гимнастерке и сапогах, с балалайкой в руках, она то хихикает, то плачет… Мы сидим – мама, я и он – на скамейке у дома. Я, конечно, полагал, что отец сторожит отпетых преступников, – что я тогда понимал? – да и уголовников там хватало, не только политических. Однажды двое бежали, убили часового, взяли оружие. Отец возглавил группу преследования, беглецы яростно отстреливались, и оба погибли. Отец рассказывал, как убил одного их них, просто рассказывал, как нечто совершенно обыденное: зашел сбоку, встал за дерево, прицелился, мягко нажал на курок, выстрелил. Потом взял свою балалайку и заиграл, а я все пытался себе представить: как это?.. Есть человек, и вдруг его нет?.. Неужели так когда-нибудь произойдет и со мною? В детстве, Алекс, смерть чувствуешь гораздо острее, она кажется ужасной и невозможной, с годами дубеешь и привыкаешь к этой мысли, постепенно, но привыкаешь…