Лен Дейтон - В Париже дорого умирать

Мария посмотрела на него. Он все еще говорил о Жан-Поле. Сколько она пропустила? Слово? Фразу? Целую жизнь? Ей было наплевать. Комната внезапно показалась тесной, и приступ клаустрофобии, из-за которой она не могла запирать дверь в ванную — несмотря на возмущение Луазо, — сделал комнату невыносимо маленькой. Ей захотелось уйти.

— Я открою дверь, — сказала она. — Не хочу тебя окуривать.

— Сядь, — велел он. — Сядь и успокойся.

Ей было просто необходимо открыть дверь.

— Твой бойфренд Жан-Поль — мерзкий маленький стукач, — сказал Луазо, — и пора тебе уже это понять. Ты обвиняешь меня в том, что я сую нос в чужие жизни. Что ж, может, оно и так, только вот знаешь, что я там вижу, в этих жизнях? Вещи, которые шокируют и ужасают даже меня. Этот твой Жан-Поль… Он ведь всего лишь прихлебатель Датта, вьется вокруг него, как мелкий сутенер. Он из тех людей, что заставляют меня стыдиться, что я француз. Он сидит днями напролет в торговом комплексе и других местах, которые привлекают иностранцев. Держит в руке газету на иностранном языке, делая вид, что читает — хотя и двух слов на иностранном языке связать не может, — в надежде завязать разговор с симпатичной секретаршей, а еще лучше — с девушкой-иностранкой, говорящей по-французски. Разве это не самое жалкое зрелище в центре одного из самых цивилизованных городов мира? Это ничтожество сидит там, жуя жвачку «Hollywood» и разглядывая картинки в «Плейбое». А заговоришь с ним о религии — он сообщит тебе, насколько презирает католическую церковь. Хотя каждое воскресенье, когда он восседает там с «заокеанским» гамбургером, он на самом деле только что пришел с мессы. Он предпочитает девушек-иностранок, потому что стыдится своего отца, рабочего-металлиста на свалке машин, и иностранки вряд ли заметят его грубые манеры и фальшивые интонации.

Мария убила годы на то, чтобы заставить Луазо ревновать, и вот на тебе, через несколько лет после развода ей это наконец удалось. Но почему-то это не доставило ей удовольствия. Ревность плохо сочеталась с хладнокровным, спокойным и логичным Луазо. Ревность — это слабость, а у Луазо очень мало слабостей.

Мария поняла, что либо она откроет дверь, либо потеряет сознание. И хотя она понимала, что легкое головокружение вызвано клаустрофобией, она отложила недокуренную сигарету, в надежде, что станет легче, и резко погасила ее в пепельнице. И ей действительно полегчало. Минуты на две. Голос Луазо продолжал журчать. Мария начала тихо ненавидеть его кабинет. Фотографии, отображавшие жизнь Луазо, его армейские снимки — более стройного и красивого, улыбающегося фотографу, словно говоря: «Это лучшее время нашей жизни — ни жены, ни ответственности». В кабинете все пропахло работой Луазо: она помнила запах коричневых картонных папок, в которых держали документы, и запах старых досье, принесенных сюда из подвала, где пролежали бог знает сколько лет. Они пахли старым уксусом. Должно быть, было что-то такое в бумагах, а может, в чернилах для снятия отпечатков пальцев.

— Он мерзкий тип, Мария, — продолжил Луазо. — Я бы даже сказал, гнусный. Он отвез трех юных немок в тот его чертов коттедж, рядом с Барбизоном. С парой своих так называемых друзей-художников. Они изнасиловали этих девочек, Мария, но я не смог уговорить потерпевших дать свидетельские показания. Он мерзкий парень. И таких, как он, в Париже слишком много.

Мария пожала плечами:

— Этим девицам не следовало туда ехать, они знали, на что шли. Молодые туристки за тем сюда и едут, чтобы их изнасиловали. Думают, это так романтично — быть изнасилованной в Париже.

— Двум из этих девочек было всего шестнадцать. Совсем дети. Третьей едва исполнилось восемнадцать. Они спросили у твоего дружка дорогу к отелю, а он предложил подвезти. Что случилось с нашим великим и прекрасным городом, что иностранка не может спросить дорогу, не рискуя быть изнасилованной?

На улице было холодно. Хотя еще лето, а ветер временами просто ледяной. «Зима с каждым годом приходит все раньше, — подумала Мария. — Мне тридцать два года, на дворе еще август, а листочки уже умирают, осыпаются, и их уносит ветер». Когда-то август был серединой лета, а теперь август — это начало осени. Скоро все времена года перемешаются, весна вообще не наступит, грядет вечная зима и безвременье.

— Да, — сказала Мария. — Именно так и будет.

И вздрогнула.

Лишь два дня спустя я снова увидел месье Датта. Курьер должен был прийти с минуты на минуту. Наверняка будет бурчать и требовать доклада о доме на авеню Фош. Стояло хмурое серое утро, но легкая дымка обещала жаркий день. В деловой активности «Пти-Лежьонер» наступило затишье — время завтрака уже прошло, а ленча еще не наступило. Полдюжины посетителей либо читали газеты, либо смотрели в окно, наблюдая, как водители спорят из-за мест для стоянки. Датт и оба Тастевена сидели за обычным столом, заставленным кофейниками, чашками и крошечными рюмочками кальвадоса. Двое таксистов играли в настольный футбол, вращая деревянных футболистов и гоняя шарик по зеленому полю коробки. Когда я спустился, чтобы позавтракать, месье Датт окликнул меня.