Джон Ле Карре: Маленький городок в Германии

– Освещение слишком яркое для него, – произнес кто-то. – Нужно, чтобы приглушили свет.

Он был одним из них, этот одиноко стоявший доктор наук. Конечно, у него мощный интеллект, ума ему не занимать, но все равно – он всего лишь один из них, если разобраться, готовый в любой момент покинуть вершину, если найдется другой, более достойный этого места. И вовсе не похож на политика. Никаких личных амбиций. Более того, не далее как вчера он пообещал немедленно уступить лидерство Хальбаху, если такова воля народа. По толпе пробежал беспокойный шепот. Мнения разделились. Карфельд выглядит усталым, нет, он смотрится свежим и бодрым. У него больной вид. Он постарел, помолодел, стал выше, нет, ниже ростом… Ходят слухи, он собирается уходить. Нет, все наоборот: он бросил все дела на своем заводе, чтобы целиком заняться политической деятельностью. Он не сможет себе этого позволить. Сможет легко – он ведь миллионер.

Очень тихо он начал свою речь.

Никто не представил его публике, и он сам даже не счел нужным назвать свое имя. За музыкальным аккордом, предшествовавшим его появлению, других не последовало, потому что Клаус Карфельд оставался наверху один, совершенно один, и никакая музыка не была способна скрасить это одиночество. Карфельд не какой-нибудь пустозвон из Бонна. Он один из нас, хотя превосходит интеллектом любого: Клаус Карфельд, доктор и гражданин, порядочный человек, по понятным причинам обеспокоенный будущим Германии. Он видит свой долг в том, чтобы обратиться к группе своих друзей. Для него это большая честь.

Произнесено все было настолько мягко и негромко, что, как показалось Тернеру, огромная масса собравшихся «друзей» с готовностью напрягла слух, чтобы избавить Карфельда от необходимости говорить громче.

Позднее Тернер не смог бы сказать, многое ли он понял, или объяснить, каким образом понял столь многое. Поначалу у него сложилось впечатление, что Карфельд целиком собирается сосредоточиться на истории. Он начал с причин возникновения войн, и Тернер улавливал знакомые ключевые слова старой немецкой религиозной догмы: Версальский мир, хаос, экономическая депрессия, враждебное окружение, ошибки, допущенные политиками с обеих сторон, поскольку немцы, разумеется, никоим образом не могли снять ответственности и с себя в первую очередь. Потом последовала маленькая панихида по бессмысленным жертвам: слишком многие погибли, но при этом совсем малое количество знало истинную причину своей участи. Это не должно повториться. Карфельд заверял, что таково его убеждение. Из Сталинграда он вернулся больше чем только с ранением. Он привез с собой воспоминания, неизгладимые воспоминания о человеческом горе, об искалеченных жизнях и о предательстве…

Воистину Клаус перенес невероятные мучения, шептались в толпе. Он страдал там за всех нас.

Пока не слышалось никакой пустой риторики. «Вы и я, – говорил Карфельд, – хорошо усвоили уроки истории, а теперь и вы, и я можем взглянуть на все отстраненно и сказать: этого больше не должно произойти». Следовало признать, однако, что существовала большая группа людей, которые рассматривали войны, начатые в четырнадцатом и в тридцать девятом годах, как часть не прекращавшегося никогда крестового похода врагов Германии, ополчившихся на ее наследие, но Карфельд, – он хотел непременно объяснить это всем своим друзьям, – Клаус Карфельд не принадлежал к их числу, был человеком совершенно иных взглядов.

– Алан! – Это был голос де Лиля, ровный и размеренный, как у капитана большого корабля.

Тернер проследил, куда устремлен его взгляд.

Какая-то легкая суета, перемещение людей, передача друг другу важного сообщения? В обстановке на балконе произошла едва заметная перемена. Он заметил, как старый генерал Тильзит склонил голову, а студент Хальбах что-то шептал ему на ухо, видел, как Мейер-Лотринген перегнулся через филигранные завитушки ограждения, слушая кого-то, находившегося снизу. Полицейского? Агента в штатском? А еще он разглядел отблеск стекол очков и невозмутимое лицо хирурга, когда Зибкрон поднялся со своего места и исчез. А потом вновь воцарилось спокойствие, и остался только Карфельд, человек ученый и здравомыслящий, который заговорил о дне сегодняшнем.

Сегодня, заявил он, как никогда прежде, Германия превратилась в игрушку для своих союзников. Они купили ее, а теперь продавали. И это факт, подчеркнул Карфельд, потому что не желал иметь никакого дела с теориями. Бонн и так уже распирало от всякого рода теорий, а он не собирался вносить свою лепту в сбивавшую людей с толку мешанину всевозможных пустых идей. Это был именно факт, и становилось насущной, пусть крайне неприятной, но необходимостью обсудить в кругу разумных и добрых друзей, как союзники Германии докатились до такого положения вещей. В конце концов, Германия – богатая страна. Богаче Франции, богаче Италии. Богаче и Англии, добавил он небрежно, вот только нам не следует проявлять грубость к англичанам. Они ведь победили в войне и вообще считаются людьми весьма высокой одаренности. Его голос оставался восхитительно лишенным иронии, когда он затем принялся перечислять, в чем же проявилась одаренность британцев: в их мини-юбках, в их поп-музыке, в их Рейнской армии, окопавшейся в Лондоне, в их разваливавшейся у всех на глазах империи, в дефиците национального бюджета… Не преподнеси Англия Европе плодов своих талантов, и Европе пришлось бы очень худо. Карфельд неизменно отмечал это.