Джон Ле Карре: Маленький городок в Германии

– Карфельд появится сбоку, – внезапно заговорил де Лиль. – Из того проулка слева.

Проследив направление, куда указывала рука де Лиля, Тернер впервые заметил прямо под опорами помоста узкий проход между аптекой и мэрией шириной не более десяти футов, но похожий на глубокий колодец из-за высоты двух соседних зданий.

– Мы остаемся здесь, это вам понятно? На этих самых ступенях. Что бы ни происходило. Мы тут в статусе наблюдателей. Просто наблюдателей, и не более того. – Строгие черты лица Брэдфилда заметно напряглись, когда он, вероятно, обдумывал возможную дилемму. – Если его поймают, то приведут к нам. Таково общее понимание ситуации. И мы сразу же заберем его в посольство, где поместим в заключение, но в условиях безопасности.

Музыка, вспомнилось Тернеру. В Ганновере он совершил свое первое покушение, когда музыка зазвучала особенно громко. Предполагалось, что марши заглушат выстрел. Вспомнил он и фены для сушки волос, подумав: Лео не из тех, кто варьирует свою тактику. Если сработало раньше, сработает снова. Здесь в нем сказывается немецкое происхождение, как пристрастие Карфельда к серым автобусам.

Его мысли никак не распространялись на разговоры в толпе, на общий радостный гул нетерпеливого ожидания, который лишь усилился, превратившись в подобие озлобленной молитвы, когда погасли прожектора. Осталась лишь мэрия подобием алтаря, служившего источником света себе самому, а на ее балконе показалась небольшая группа людей. Их имена тут же зазвучали из тысяч уст повсюду. Доносились обрывки почтительных комментариев.

Тильзит. Тильзит был здесь. Тильзит – старый генерал. Он третий слева. И гляньте-ка, он надел ту медаль. Единственную, которую ему запрещалось носить. Особую медаль за заслуги во время войны. А он нацепил ее через ленточку на шее. Отважный человек наш Тильзит. Мейер-Лотринген, экономист! Да, крупный, высокорослый мужчина. Как элегантно он машет рукой толпе! Всем известно, что он из очень знатной семьи. Говорят, он наполовину Виттельсбах, а благородная кровь всегда видна. И он выдающийся ученый. Уж он-то все понимает. И еще священник! Епископ! Смотрите, сам епископ благословляет нас! Следите за движениями его святой руки! Сейчас он смотрит вправо! Вот он протянул руку! И Хальбах – молодой и горячий. Поразительно: на нем простой пуловер! Фантастика! Какой оригинал! Надеть обычный свитер по такому поводу! В самом Бонне! Halbach! Du toller Hund! Но ведь Хальбах из Берлина, а все берлинцы – народ высокомерный. Наступит день, когда он возглавит нас всех. Такой молодой, но уже многого добился в жизни.

Гул постепенно стал перерастать в рев, нутряной, голодный, влюбленный рев, вырывавшийся как из единой глотки, набожный, как единая душа народа, любящий с общей страстью тысяч сердец. А потом он затих до шепотов при первых аккордах музыки. Здание мэрии померкло, и перед всеми возник высокий помост. Кафедра проповедника, капитанский мостик, место для дирижера? Детская колыбель, простой гроб из обычных досок, грандиозный, но исполненный святости, деревянная чаша Грааля, где хранилась вся правда немецкого народа. А на ней стоял мужественный в своем одиночестве, единственный подлинный носитель правды, простой человек по фамилии Карфельд.

– Питер! – Тернер неброским жестом указал в узкий проход. Его рука дрожала, но взгляд стал как никогда острым. – Там какая-то тень, верно? Возможно, охранник занял свой пост?

– На вашем месте я бы не стал сейчас никуда указывать пальцем, – прошептал в ответ де Лиль. – Вас могут неправильно понять.

Но в этот момент на них никто не обращал ни малейшего внимания. Все видели только Карфельда.

– Der Klaus! – бушевала толпа. – Наш Клаус здесь!

Помашите ему ручками, детишки. Клаусу, магу и чародею. Он наверняка дошагал до Бонна на ходулях из немецкой сосны.

– Он ведет себя очень по-английски, – донесся шепот де Лиля, – хотя ненавидит нас самой лютой ненавистью.

Стоя наверху, он казался совсем маленьким. А ведь говорили, что он высок ростом, и было бы совсем просто с помощью нехитрых приспособлений прибавить ему фут или чуть больше. Но он, видимо, сам пожелал выглядеть приниженным, словно для того, чтобы подчеркнуть: великую правду можно услышать и от человека рядового телосложения. И Карфельд выглядел вполне рядовым, но очень похожим на англичанина своей манерой держаться.

Но он тоже нервничал. Ему явно мешали очки, которые не хватило времени протереть. Слишком занят для такой мелочи. А потому он снял их и принялся полировать линзы, будто не знал, сколько людей следят за каждым его движением. «Ждите от других политиков особых церемоний», – говорил этот жест. Слова пока излишни. «Мы все – и вы и я – знаем, для чего собрались здесь. Давайте предадимся молитве».