Дмитрий Поляков-Катин - Берлинская жара

Шольц вытянул руку и доверительно похлопал Хартмана по колену.

— На этот счет можете быть абсолютно спокойны, — с видом друга заверил он. — Вы слишком ценный для тайной полиции сотрудник, чтобы мы могли допустить ваше исчезновение. Иначе мы рискуем потерять не только уши, но и глаза… Ох, простите, — всплеснул он руками, — я назвал вас сотрудником гестапо… Или я ошибся?

— Нет, уважаемый Шольц, — покачал головой Хартман. — Пожалуй, что нет.

Шольц ободряюще улыбнулся, порылся в портфеле и протянул ему блокнот:

— Тогда — это вам. Страницы пронумерованы и защищены водяными знаками. Игры с врагом, который бомбит наши города, далеко могут завести, не правда ли? Мы поможем вам выплыть, господин Хартман. — Он сделал серьезное лицо и поднял ладонь. — Слово ценителя чайных роз.

Хартман уже раскланивался с Шольцем в холле отеля, когда перед ними, с чемоданами вновь прибывших постояльцев в руках, выскочил Отто Сюргит. Увидев их, он вытянулся в стручок и, казалось, отдал бы честь, если бы выпустил из рук багаж. Мазнув его безразличным взглядом, Шольц протянул Хартману руку, а Хартман скупым жестом приказал Отто идти туда, куда шел.

— И прекратите обыскивать мой кабинет, — прощаясь, сказал Хартман. — Поверьте, ничего интересного вы там не найдете.

— Вот видите, — просиял Шольц, — как нам всем недостает профессионализма.

Если бы Хартман учел, что шифровка могла быть считана с донесения Ханнелоры, он бы немедленно остановил работу группы. А Шольц, если бы понял, что донесение отправлено дважды из разных точек города, тотчас же арестовал бы Хартмана. Но ни тот, ни другой не подумали об этом.

В дни, когда, проломив самую мощную за все годы войны систему обороны, части Красной Армии выбивали остатки оккупационных войск фельдмаршала Моделя из Орла, когда армии Степного фронта генерал-полковника Конева в кровопролитных уличных боях выжигали танковые подразделения Эрхарда Рауса, дом за домом отбирая у немцев Белгород, и впервые с момента германского вторжения над Москвой взмыли гроздья праздничного салюта, знаменующего освобождение двух русских городов, в это самое время бомбардировщики Королевских ВВС Великобритании при содействии военно-воздушных сил США стирали в порошок портовый Гамбург, избрав точкой сброса для первых бомб шпиль церкви Святого Николая.

Почти неделю город подвергался таким массированным налетам, каких еще не бывало. Новшеством стало круглосуточное бомбометание, когда англичане атаковали ночью, а американцы днем, не давая времени на передышку, чтобы разгрести завалы. Как правило, сперва на крыши домов летели фугасы, а следом — зажигательные бомбы. Сотни «Ланкастеров» «Галифаксов», «Стирлингов», «Веллингтонов», точно всадники Апокалипсиса, шли ревущими эшелонами с бомбовым вооружением, предназначенным для создания эффекта огненных бурь — усугублявшихся небывалой жарой ураганных ветров, которые возникали спустя некоторое время после налета, ибо тушить пожары было некому. Высота пламени достигала полусотни метров, смерчи создавали многокилометровый тепловой циклон; они, как по лыжне, на бешеной скорости неслись по улицам, сшибались на перекрестках, образовывая огненные смерчи, сметая все на своем пути. Здания, фонари, брусчатка, коммуникации — всё разрушалось и плавилось под их натиском; тысячи людей оказались накрыты гигантским пылающим колпаком, и те, кому не посчастливилось мгновенно сгореть в его пламени, задыхались в бомбоубежищах из-за выгорания кислорода и раскаленного воздуха.

Своими авианалетами на Гамбург англосаксы до тонкостей отшлифовали искусство коврового бомбометания, возведя его в ранг военной доктрины, чем никогда не грешили русские. И если в ходе кровопролитных боев за Орел и Белгород Красной Армией было уничтожено, по совокупности, около семи тысяч солдат вермахта, то шестидневные бомбардировки Гамбурга западными союзниками унесли не менее пятидесяти тысяч жизней простых людей: стариков, женщин, детей.

То, что на рубеже июля — августа творилось в Берлине и пригородах, не поддавалось описанию. Казалось, ад, принесенный нацистами на землю СССР, бумерангом вернулся в рейх. Все дороги, ведущие к городу, улицы, транспорт, сады и скверы были забиты оборванными, обожженными, шокированными людьми, как будто все население Гамбурга одновременно переместилось в окрестности столицы. Самое тяжелое впечатление оставляли дети, многие без родителей, грязные, перепуганные, беспомощно озирающиеся по сторонам, в руках некоторые сжимали справку идентификации, выданную потерявшими голову от такого наплыва активистками женской партийной организации НСФ. Вокзалы походили на разоренные муравейники; в гулком просторе дебаркадеров крики, плач, визги, проклятия, ругань свивались в густой рёв, напоминавший органное крещендо под сводами Берлинского собора. То и дело его прорезал тонкий истерический смех девчушки с обгоревшими руками. Ком вещей упал на пути, и прибывающий поезд в прах размолотил чьи-то последние пожитки. Толпа сжалась, выдохнула — и забыла. Какой-то старик в пальто и грязных пижамных штанах пытался что-то сказать пробегающим мимо него людям. Его не замечали, как будто его и не было вовсе. Берлин, и сам отбивающийся от налетов, не мог помочь всем, многие озлобились и желали уже вернуться назад, на свои руины, чтобы там пытаться как-нибудь выживать, не надеясь ни на чью поддержку. Страх и растерянность витали над толпами, слухи плодились один катастрофичнее другого, и все чаще люди не стеснялись в выражениях, когда всуе упоминали действующий режим.