Лен Дейтон: Смерть - дорогое удовольствие

Когда я, миновав уличный рынок, подошел к дому Бирда, свет уже начал меркнуть. Дом был серым, с облупившейся краской, но такими же были и другие здания на этой улице. На самом деле такими были и почти все дома в Париже. Я толкнул задвижку. Внутри темного вестибюля двадцатипятиваттная лампочка тускло освещала несколько дюжин крошечных клеток – почтовых ящиков со щелями для корреспонденции. На некоторых клетках красовались грязные визитные карточки, на других имена были нацарапаны шариковой ручкой. В холле, густо опутанные хитросплетением проводов, стояли двадцать с лишним деревянных ящиков, при необходимости найти в них неисправность было бы нелегким делом. Дальний конец холла заканчивался дверью черного хода, которая вела во двор, вымощенный серым булыжником, блестевшим от капавшей откуда-то сверху воды. Это был уединенный дворик того типа, который у меня всегда ассоциировался с британской тюремной системой. Во дворе стояла консьержка, как будто собираясь мне жаловаться на окружающее запустение.

Если здесь начнется мятеж, то он начнется со двора. Наверх вела узкая скрипучая лестница – там и находилась студия Бирда. В студии царил хаос: не тот хаос, который получается в результате взрыва, но тот, для достижения которого требуются годы. Прячьте, теряйте и подпирайте чем-нибудь вещи, потом дайте года два для того, чтобы все покрылось толстым слоем пыли, – и вы получите студию Бирда.

Единственным действительно чистым объектом в ней было гигантское окно, через которое, согревая теплым светом все помещение, лился закат. Повсюду валялись книги, миски с застывшей штукатуркой, ведра с грязной водой и мольберты с большими неоконченными полотнами. На грязном диване лежали два экземпляра английских воскресных газет, девственно чистых и нечитанных. Огромный лакированный стол, который Бирд использовал в качестве палитры, был испачкан сгустками краски, а к одной из стен крепилась конструкция из картона в пятнадцать футов высотой, на которой Бирд занимался настенной живописью. Я вошел без стука, поскольку дверь была открыта.

– Ты мертва! – вскричал Бирд, стоя на лестнице и трудясь над фигурой, расположенной почти в самом верху пятнадцатифутовой картины.

– Я забываю, что я мертва, – ответила модель, обнаженная и причудливо простершаяся на ящике.

– Просто не двигай правой ногой, – воззвал к ней Бирд. – Можешь двигать руками.

Обнаженная девушка с благодарным стоном вытянула руки.

– Так хорошо? – спросила она.

– Ты немного передвинула колено, хитришь… Ну, пожалуй, мы на сегодня закончим. – Он опустил руку. – Одевайся, Анни.

Натурщица была высокой девушкой лет двадцати пяти, темноволосой и симпатичной, но красивой ее нельзя было назвать.

– Могу я принять душ? – спросила девушка.

– Боюсь, что вода не слишком теплая, – ответил Бирд, – но попробуй, может быть, она согрелась.

Девушка набросила на плечи потертый мужской халат и сунула ноги в шелковые домашние тапочки. Бирд медленно спустился с лестницы. В студии пахло льняным маслом и скипидаром. Он вытер тряпкой пучок кистей. Большая картина была почти окончена. Трудно было отнести ее к какому-то стилю; возможно, ближе всего она была к Кокошке и Сутину, но казалась более изящной и менее живой, чем роботы того и другого. Бирд похлопал ладонью по лесам, на которые опиралась лестница.

– Это я построил. Неплохо, а? Такие леса в Париже нигде не достанешь, и вообще нигде. Ты любишь сам мастерить, парень?

– Я люблю, когда за меня это делают другие.

– Вот как, – серьезно кивнул Бирд. – Ну что ж, уже восемь часов, верно?

– Уже полдевятого, – сказал я.

– Мне нужно выкурить трубку. – Он бросил кисти в ночной горшок с цветочками, в котором уже была сотня таких же. – Шерри? – Бирд развязал завязки, мешавшие нижней части его брюк пачкать огромную картину, и вновь оглядел свое творение, не в силах оторваться от него. – Свет начал меркнуть час назад. Завтра придется переписать эту часть заново.

Он снял стекло с масляной лампы, осторожно зажег фитиль и поправил пламя.

– Чудесный свет дают эти масляные лампы. Чудесный шелковый свет.

Он налил две рюмки сухого шерри, снял необъятный свитер и уселся, расслабившись, в потрепанное кресло. Потом поправил шелковый шарф, спускавшийся поверх клетчатой рубашки, и принялся копаться в своем кисете с табаком, как будто что-то в нем потерял.

Возраст Бирда не поддавался оценке. По-видимому, ему было около пятидесяти пяти лет. Густые волосы не имели ни малейших признаков седины; светлая кожа так крепко обтягивала лицо, что сквозь нее проступали мускулы, от скул до челюсти. Уши у него были крошечные и расположены необычно высоко, а глаза – яркие, живые и черные – всегда, когда вы к нему обращались, смотрели на вас, чтобы подтвердить, что он слушает серьезно. Если бы я не знал, что он служил офицером в военно-морском флоте до того, как восемь лет назад занялся живописью, я бы подумал, что он механик, который купил собственный гараж. Тщательно набив свою трубку, он медленно и осторожно раскурил ее. И только покончив с этим, заговорил вновь: