Сергей Донской - Дату смерти изменить нельзя

– Во-первых, – рассудительно ответил Председатель, – бомбы не снабжены запалами. Запалы хранятся отдельно, поэтому бомбы безопасны, как бревна. – Во-вторых, посадить «Летучую рыбу» на мель у меня столько же шансов, сколько у тебя, Женя. Ты ведь сам признался, что никогда не управлял кораблями и абсолютно не знаешь фарватера.

– Но некоторый опыт у меня все же появился, – заметил Бондарь.

Все это время он пытался ослабить путы на руках и ногах, однако морской канат не поддавался усилиям. Создавалось такое впечатление, что узлы затянулись даже крепче.

– Минут через двадцать мы окажемся в равных условиях, – заявил Председатель. – И как только я решу, что мой опыт ничем не уступает твоему, настанет Время Проявления Истинной Сущности Человека.

Высокопарное выражение принадлежало Тому, чье имя не принято произносить вслух. В отличие от большинства других афоризмов Величайшего оно не цитировалось в учебниках, книгах и газетах. Его знали лишь просвещенные. Такие, как Константин Ли.

Сегодня на родине о нем помнили, на него возлагались большие надежды. А завтра? Все зависело от успеха предприятия. Стоит Председателю Ли обмануть надежды своего главного и единственного господина, как для него самого наступит Время Проявления Истинной Сущности Человека.

Время пыток.

Ходили слухи, что ни один допрос государственной важности не проходил без личного участия Величайшего. В одном из Его кабинетов висел специальный халат, покрытый бурыми пятнами, и лежала циновка, которую тоже никогда не отмывали от подобных пятен. Когда Он выходил из своего кабинета, одетый в этот халат, со свернутой в рулон циновкой под мышкой и шел подземными коридорами, об этом сразу становилось известно. Даже видавшие виды сотрудники Разведывательного Отдела Генерального Штаба Армии замолкали и склонялись над столами, боясь привлечь к себе внимание Величайшего.

Шепотом рассказывали, что он входил в камеру, аккуратно расстилал циновку и усаживался напротив мужчины или женщины, прикованных к столбу пыток. Внимательно глядя в глаза жертвы, Он тихо произносил номер какой-нибудь из Шестидесяти Шести Процедур, Способствующих Откровенности. Специалисты с ходу понимали, что от них требуется, и принимались за дело. А Величайший не отрывал глаз от лица жертвы, вдыхая запахи слез, пота и крови, как аромат душистых цветов. В зависимости от того, насколько менялось выражение лица допрашиваемого, отдавался приказ об изменении пытки (например, номер 22 или номер 40), после чего истязания возобновлялись. Когда силы и самообладание покидали жертву и начинались мольбы о милосердии, Величайший приговаривал отеческим голосом: «Ну-ну, товарищ, не надо плакать. Расскажи мне все, и страдания прекратятся. Хочешь, чтобы все поскорее закончилось? Поверь, я тоже этого хочу. Говори правду, и тебя уведут отсюда. Тебя ждет мягкая удобная постель, ты уснешь и забудешь обо всем, обо всем».

Но если Величайший видел в глазах жертвы упрямство, Он укоризненно произносил другие слова: «Ты глуп, а глупые люди обречены на страдания. Боль, которую ты перенес, – это только начало, пустяк. Не веришь? Тогда, товарищ, мы будем вынуждены попробовать что-то другое».

Специалисты снова меняли инструменты и методы пытки, а Величайший сидел и наблюдал, как сознание и жизнь медленно покидают человека.

Но подобное случалось очень редко. Мало кто обладал такой силой воли, чтобы пройти до конца круги ада подземных застенков, мало кто отказывался подчиниться отеческому голосу, сулящему тишину и покой. Истязаемые почти всегда сдавались, потому что Величайший инстинктивно угадывал момент, когда взрослый сильный человек превращался в беспомощного ребенка, способного лишь хныкать и размазывать сопли по лицу.

Иногда Председатель Ли представлял себе, как подобная метаморфоза происходит с ним самим, и тогда смерть в открытом море казалась ему куда предпочтительнее провала операции. Он твердо решил перерезать себе глотку в случае катастрофы, но это не избавило его от постоянного тягостного страха, поселившегося в сердце. Истязания других людей отчасти приглушали этот страх, хотя не рассеивали его полностью. И все же это было лучше, чем ничего. Чужие унижения и страдания помогали забыть о том, что Председатель может очутиться в точно таком же незавидном положении. Так почему проклятый русский и его американская потаскушка упорно не желают унижаться и молить о пощаде? Почему они не вопят от ужаса, не проявляют должного уважения к Председателю, не обещают исполнять его малейшие прихоти? Что есть в них такого, чего не достает ему самому? И подчиняясь непреодолимому стремлению проникнуть в тайну чужого мужества, Председатель тихо спросил: