Богомил Райнов - Наивный человек среднего возраста

— Давайте высыпем всё в чемоданчик, — предложил я. — Это же не яйца, не разобьются.

— С золотом нужно обращаться так же деликатно, как с женским телом, — возразил генерал. — Нельзя, чтобы монеты поцарапались.

Пришлось вытерпеть и эту процедуру. Наконец ровно в пять утра этот тип взял чемоданчик, попрощался и освободил меня от своего присутствия. Мельком я увидел в окно, как он сел в свой изумрудно-зелёный «форд» и отчалил.

Вот и все мои личные сведения. Остальное я узнал из газет.

Этого остального тоже не бог весть как много, всего на несколько строк. Если отбросить самые невероятные догадки и небылицы, сочинённые местной прессой для раздувания сенсации, то останется один-единственный бесспорный факт: тем же утром изумрудно-зелёный «форд», обгоревший и разбитый, был найден на дне пропасти, над которой пролегало шоссе, ведущее к заливу. Изуродованный и тоже обгорелый был найден и труп генерала там, где он и должен был находиться, — за рулём. Странно, однако, было то, что золота не нашли там, где оно должно было бы лежать, а вернее, его вообще не нашли. К счастью, никто, кроме меня, не знал, что вёз с собой генерал. И слава Богу, потому что чемоданчик с золотом распаляет воображение людей гораздо сильнее, чем самый кровавый инцидент.

Вот и всё. По крайней мере, на мой взгляд. Поскольку некоторые люди с богатой фантазией тут же поспешили связать смерть генерала с другой катастрофой, происшедшей по странному совпадению тем же утром и, возможно, почти в тот же час неподалёку от роковой пропасти, а именно в самом заливе. По неизвестным причинам моторная лодка взорвалась в шестистах метрах от берега, и вместе с ней взлетели на воздух два её пассажира. Позднее пассажиров, а точнее, то, что от них осталось, вытащили на берег, но это не помогло разгадке тайны их гибели.

Таковы факты. Впрочем, каждому непредубеждённому человеку должно быть ясно, что я, находившийся всё это время в своей постели, спавший тем крепким здоровым сном, которым обычно спят праведники и люди нашей профессии, не могу иметь ничего общего с упомянутыми выше происшествиями. Даже ребёнку это было бы ясно.

Только мои начальники, увы, не дети.

— Садитесь! — бурчит Хьюберт.

Он протягивает руку, но не для рукопожатия, а чтобы указать на стул, куда я должен сесть, вернее, конторскую табуретку, перед его письменным столом.

Гостям, к которым он благоволит, Хьюберт предлагает расположиться в кожаных креслах в другом конце кабинета. А тех, кто ему неприятен, заставляет моститься на этой табуретке. Она, может, и удобна для секретарши, которую вызывают на две минуты записать письмо или приказ. Но сидеть часами на этом маленьком и шатком сооружении, не имея возможности даже откинуться назад, — настоящее мучение. Конечно, Хьюберт отлично понимает это и использует, чтобы с самого начала поставить противника в невыгодное положение.

Табуретка — только один из признаков того, что в данный момент вас считают противником или, по крайней мере, чужаком. Никакого вставания из кресла, никакого рукопожатия. Никаких обычных вопросов: «Ну, как съездили?», «Как Элен?», «Хотите сигарету?» И подумать только, что с этим человеком мы вместе кончали спецшколу и были почти друзьями…

Полная мягкая рука шефа тянется к миниатюрному, чуть больше пачки сигарет магнитофончику, стоящему на столе. Палец нажимает на маленькую кнопку, и по комнате разносится приятная, нежная мелодия, напоминающая детскую песенку.

— Вы сами понимаете, что вам придётся представить подробный письменный отчёт, — сухо произносит Хьюберт. — Но всё же я хотел бы услышать от вас и устные объяснения.

Я покорно киваю и чётко и кратко излагаю то, что можно рассказать по поводу случившегося.

— Этот человек был козырной картой в нашей игре, — признаю я в заключение. — И смерть его действительно сильный удар для нас.

— Наша организация вряд ли пострадает от этого удара, — замечает шеф после короткого молчания. — Но боюсь, что ваша карьера рухнет.

От его слов у меня возникает ощущение, что я лежу, придавленный тяжестью упавшей на меня туши чернокожего.

— Практика искупительных жертв мне известна, — примирительно киваю я. — И раз я должен стать искупительной жертвой…

— Ах, так вы, ко всему прочему, считаете себя жертвой! — повышает голос Хьюберт. — В таком случае должен вам заметить, что, по мнению кое-кого, вы не жертва, а палач!

Я поднимаю глаза и изумлённо смотрю на него.