Грэм Грин - Третий

— На Курца? — воскликнул Мартинс. — Почему же вы не арестовали его?

— За этим дело не станет, — пообещал я.

Выход на Курца был большим шагом вперед, потому что Лайм исполнял заодно небольшую должность, связанную с благотворительными работами, и находился с ним в прямом контакте. Иногда, если возникала необходимость, они переписывались. Я показал Мартинсу фотокопию одной записки.

— Вам знаком почерк?

— Это рука Гарри. — Он прочел записку до конца. — Не вижу тут ничего предосудительного.

— Да, но теперь прочтите эту от Харбина к Курцу — ее продиктовали мы. Обратите внимание на дату. Вот вам результат.

Мартинс дважды внимательно перечел обе записки.

— Понимаете, что я имею в виду?

Если человек видит, как рушится мир, как падает самолет, вряд ли его потянет на болтовню, а мир Мартинса. определенно рушился, мир доброй дружбы, доверия к своему кумиру, мир, сложившийся двадцать лет назад… в коридоре колледжа. Все воспоминания — лежание в высокой траве, незаконная охота на бриквортской пустоши, мечты, прогулки, все, что их связывало, мгновенно стало зараженным, как город после атомного взрыва. Углубляться туда было небезопасно. Пока Мартинс сидел Молчком, глядя на свои руки, я достал из шкафа драгоценную бутылку виски и щедро налил в два стакана.

Выпейте, — сказал я, и он повиновался мне словно лечащему врачу. Я налил ему еще.

— Вы уверены, что именно Гарри был главарем? — неторопливо спросил он.

— Пока пришли к такому выводу.

— Знаете, он всегда был склонен к необдуманным поступкам.

Раньше Мартинс говорил о Лайме совсем другое, но я промолчал. Сейчас ему хотелось как-то утешить себя.

— Видимо, — сказал он, — Гарри шантажировали, втянули в эту шайку, как вы Харбина в двойную игру…

— Возможно.

— И убили, чтобы не заговорил при аресте.

— Не исключено.

— Я рад его смерти, — сказал Мартинс. — Не хотелось бы мне услышать, как Гарри раскалывается.

Он легонько хлопнул себя по колену, словно бы говоря: «Вот и все». Потом произнес:

— Я возвращаюсь в Англию.

— Советую повременить. Если попытаетесь покинуть Вену сейчас, австрийская полиция поднимет шум. Видите ли, чувство долга побудило Кулера позвонить и туда.

— Понятно, — с безнадежным видом сказал он.

— Когда мы найдем третьего… — начал было я.

— Хотелось бы мне услышать, как он раскалывается, — перебил меня Мартинс. — Гадина. Мерзкая гадина.

Выйдя от меня, Мартинс тут же решил напиться до потери сознания. Для этой цели он избрал «Ориенталь», небольшой прокуренный мрачный ночной клуб в псевдовосточном стиле. «Ориенталь» был похож на все третьеразрядные притоны в любой из столиц Западной Европы — те же фотографии полуголых девиц на лестнице, полупьяные американцы в баре, скверное вино и отличный джин. Среди ночи туда заглянул с проверкой международный патруль. Мартинс пил рюмку за рюмкой, возможно, он взял бы и женщину, но танцовщицы кабаре давно разошлись по домам, а оставшаяся там французская журналистка с красивым, хитрым лицом заснула.

Мартинс отправился дальше: в ресторане «Максим» невесело танцевало несколько парочек, а в заведении «У Виктора» испортилось отопление, и люди пили коктейли, сидя в пальто. К тому времени у Мартинса перед глазами плыли круги, и его угнетало чувство одиночества. Вспомнилась дублинская женщина, потом амстердамская. Однако единственное, что не могло обмануть, — неразбавленное виски, а от подобных женщин верности не жди. Мысли его блуждали кругами — от сентиментальности к похоти, от веры к цинизму и обратно.

Трамваи уже не ходили, и Мартинс решительно отправился пешком к подружке Гарри. Настроен он был агрессивно, но заснеженная дорога вздымалась и опускалась, как волны озера, и направляла его мысли на иной курс — к печали, вечной любви, самоотречению.

Мартинс поднялся по лестнице к двери в комнату Анны, должно быть, около трех часов ночи. Он уже почти протрезвел и думал только о том, что ей тоже нужно узнать все о Гарри. Ему казалось, что знание искупит долг, налагаемый на людей памятью, и у него появятся шансы на успех. Если человек влюблен, ему и в голову не приходит, что женщина об этом не догадывается: он считает, что ясно дал это понять интонациями голоса, прикосновением рук. Когда Анна с изумлением увидела его, взъерошенного, на пороге, он и подумать не мог, что она открывает дверь чужому человеку.

— Анна, — сказал Мартинс, — я узнал все.