Рахим Эсенов - Легион обреченных

Светлая «Волга» ехала по утренним улицам Ашхабада. Впереди, рядом с шофером, сидел сержант госбезопасности. Сзади — двое мужчин в штатском. Один из них смугл, лет пятидесяти пяти — шестидесяти, горбоносый, с массивным подбородком. Другой — высокий, плечистый туркмен с заметной проседью в еще слегка вьющихся волосах, с волевыми, умными глазами на скуластом лице.

Вскоре последние дома остались позади, и машина, вырвавшись на загородное шоссе, увеличила скорость. Мелькали сады в весеннем цвету, холмы, покрытые гигантским паласом изумрудного разнотравья, проплывали мимо поля с безукоризненными рядами посевов, корпуса новостроек, чуть дальше аэродром, на который приземлялся пассажирский самолет...

Машина остановилась на окраине большого поселка, раскинувшегося у подножия Копетдага. Широкие улицы, окаймленные чинарами, одним концом упирались в покатые холмы, переходящие в ноздреватые горы, другим — в бело-розовые островки садов, из-за которых просвечивали желтые гряды барханов, смыкаясь с безоблачным небом. В прозрачном воздухе, настоянном свежестью гор и фруктовым ароматом, суматошно носились пчелы, взлетали сизари, где-то вдали пересвистывались кеклики.

Шофер выключил мотор у старого карагача, распростершего свои заскорузлые ветви над горной речкой, берущей начало неподалеку, в буйных кустах ежевики, будто охраняющих своими шипами хрустальные воды. Шальной ветерок, изредка налетавший с гор, запутавшись в засохших ветках карагача, издавал дрожащие трели старого гопуза — туркменского инструмента, чем-то напоминающего губную гармошку.

— Ты зачем привез меня сюда, Ашир, сын Тагана? — хрипло спросил горбоносый, выйдя из машины. В больших зрачках мелькнул испуг, тут же сменившийся равнодушием. — Я никогда не был здесь...

— Эти горы тебе незнакомы, Нуры? — усмехнулся Таганов.

— Горы, горы... — задумался Каракурт. — Клянусь горой и книгой, и кровлей вознесенной, и морем вздутым, поистине наказанье твое, господи, падет в тот день, когда небо заколеблется и горы двинутся...

— А пока горы на месте, — заметил Ашир.

Тоскливый взгляд арестованного заскользил по застывшей громаде гор, уходящих в поднебесье, задержался на шиферных крышах добротных кирпичных домов и замер на моложавом, задумчивом лице Таганова, как бы говоря: «Ну, чего ты от меня еще хочешь?»

Они стояли рядом, но невидимая полоса отчуждения разделяла их. Оба росли в одном ауле, от которого осталось одно название, ибо все дома в нем новые или неузнаваемо перестроены. Но шли они разными дорогами: один стал достойным защитником Советского государства, другой — пойман как шпион... Были в их жизни моменты, когда они встречались, виделись вблизи и издали — через прорезь винтовочного прицела, в стремительной кавалерийской атаке. Сейчас на какое-то время каждый из них отдался воспоминаниям.

— Ты, Нуры, рассказал много интересного, — проговорил наконец Таганов. — В твоем списке оказалось немало наших общих знакомых, которые или уже арестованы, или разыскиваются нами.

Ссутулившись, Курреев глядел куда-то вдаль — казалось, он не слышал слов.

— Скажи, Ашир, меня расстреляют? — как бы нехотя разжал губы. — Только скажи правду... Может, своим длинным языком я укорачиваю себе жизнь. Она, говорят, с коротким языком длиннее.

— Сев на верблюда, за седло не прячутся. — Таганов посмотрел на Курреева сурово, и тот опустил голову. — Не могу ничего обещать. Я уже однажды тебе говорил, что все решит суд, который учтет чистосердечное признание.

— Хочу видеть мою Айгуль, моего сына, дочь, внуков, — вдруг страстно выдохнул Нуры. — Не откажи мне, Ашир!

— Поздно спохватился. — Таганов изучающе, будто впервые видя Курреева, посмотрел на него. — Не могу тебе обещать встречу с Айгуль и детьми, надо сперва узнать, захотят ли они тебя видеть. Они не твои дети...

— А чьи же?

— Они — дети Советской Республики. Ты же их бросил, не кормил, не учил, не воспитывал...

— Не знаю, можно ли простить меня?! — продолжал Каракурт. — На мне слишком много грязи, она обволокла и мою душу, в которой жило два человека... Когда Гитлер пошел войной на Советский Союз, я обрадовался, а после клял себя последними словами. Но я ненавидел и немцев... Я был как тот раб, верно служивший своему хозяину, но в тайниках души исходивший злобой, моливший аллаха ниспослать на него мор, болезни...

Каракурт, увидев на лице Таганова насмешливую улыбку, осекся, помолчал и снова заговорил: