Дэвид Игнатиус - Банк страха

— Мне надо идти, папа. Правда.

— Ну и гад же ты, сынок, трезвенник херов. Ты, ты… — Он искал какое-то слово, потом начал сопеть, словно собирался разрыдаться.

— Извини, папа! Мне пора. У меня дела.

В телефоне послышался еще какой-то лающий звук. Сэм повесил трубку. Он знал по опыту, что отец будет говорить одно и то же, что бы ему ни отвечали. Повесив трубку, Сэм обнаружил, что его рука дрожит. Как ни убеждал он себя в том, что дела отца его не касаются, старик пробивал его оборону простым телефонным звонком.

Сэм Хофман, как и многие сыновья, устраивал свою жизнь как бы наперекор влиянию отца. Отец был пьяницей, а он стал трезвенником. Отец служил в ЦРУ, а он старался держаться от Управления как можно дальше. Отец был материалистом, а ему это претило. Однако само это противоборство почему-то связало его с отцом еще крепче.

Сэм вырос в Бейруте, где его отец в конце 60-х годов возглавлял крупное и активное подразделение ЦРУ. Он был единственным ребенком, а значит, на него одного сыпались искры от развеселой жизни отца. Для Фрэнка Хофмана хорошо провести время — это значило, например, взять десятилетнего сына на прогулку по улице Хамра, зайти в какой-нибудь бар поболтать с завсегдатаями и погоготать, в то время как его сын широко раскрытыми глазами глядел на раздевающуюся танцовщицу-египтянку. Когда в начале 70-х годов отец ушел из Управления после перебранки с центром, стало еще хуже. Фрэнк открыл собственное бюро расследований в Саудовской Аравии, но плохо ладил с местным партнером. Его брак, когда-то счастливый, в конце концов распался. В один прекрасный день, выслушав от Фрэнка характерную для него тираду, Глэдис Хофман собрала свои чемоданы. «Теперь ты можешь обо мне позаботиться, малыш», — сказала она Сэму, и они улетели первым же рейсом. С этого момента отец покатился по наклонной плоскости, впал в раздражительность, стал пить запоями, а сыну с тех пор приходилось так или иначе уворачиваться от обломков его распада.

Вначале, правда, эмоциональный упадок отца даже доставлял Сэму странное удовольствие. В Афинах, где поселился отец, он нашел отделение Антиалкогольного общества, внушил отцу ходить на его собрания и регулярно высылал ему связки книг по самолечению. Он даже убедил его — коротышку и толстяка, известного своей ленью, — ходить в клуб здоровья. Но ничто не помогло. В конце концов Сэм решил, что эта проблема его больше не волнует. Как раз в это время кончилась холодная война, а значит, настал конец всеобщего «запоя», когда ребята из ЦРУ на сорок лет превратили всех своих детей — а фактически и всю нацию — в своих подчиненных. Фрэнку Хофману пришлось заботиться о себе самому. Но конечно, Сэм не мог просто взять и обрезать все нити. Отец и сын были связаны крепко-накрепко, и чем сильнее старались освободиться друг от друга, тем туже затягивались узлы.

Всем, кроме самого Сэма Хофмана, было ясно, что карьера, которую он в конце концов выбрал, — частного финансового детектива, — близка к карьере сотрудника ЦРУ настолько, насколько это вообще возможно, оставаясь вне Управления. Сэм был для своих клиентов чем-то вроде частного шпиона. Он узнавал подробности, никогда не публикуемые в коммерческих справочниках. Он знал, кто из саудовских принцев чист, а кто замарался; кто оплачивает услуги полностью, а кто всякий раз удерживает десять процентов. Он знал, кто из ливанских посредников надежен, а кто может смыться в Бразилию. Он знал, какие арабские банки были настоящими, а какие существовали только на бумаге. Короче, он знал, как делают бизнес в стране лжецов.

Сэм представлял особую ценность еще и потому, что, с подозрением относясь ко многим арабам, питал глубокую привязанность к этому народу и его культуре. Еще мальчиком в Бейруте он испытал первые радости — от добрых рук своей марокканской няни, от пикников в ливанских горах с приятелями отца, от незабываемых детских отношений — полудружбы, полуборьбы — со школьными друзьями-арабами. Он любил арабов за кротость нрава, крепость дружбы, умение посмеяться над собой за общим столом, даже за неистовость их вражды. Словно расчесывая какой-то зуд, он увлекался арабскими политическими интригами, так же как некоторые увлекаются бейсбольной статистикой. Ему не нужно было ни у кого спрашивать, кто считается главными кандидатами в президенты среди ливанских христиан-маронитов и что о них думают лидеры мусульман-друзов; он знал, какие лондонские газеты читает тот или иной саудовский принц и почему. Он любил арабов, и в этом была часть его проблемы: если бы они нравились ему меньше, его так не волновали бы жестокость и коррупция, в которой они погрязли, — наплевать и забыть! Он же, приобретя независимость, стал впутываться в их дела, причем цинизм и идеализм переплелись в нем так сильно, что стали неразрывны.