Уильям Моэм - Эшенден, или Британский агент

— А вы думали, что я как дурак буду рисковать жизнью за пятьдесят фунтов в месяц? Я люблю свою жену.

Эшенден громко рассмеялся:

— Что ж, поздравляю. Не каждому удается целый год дурачить британскую разведку.

— Это было несложно. Правда, моя фирма, когда началась война, перестала посылать меня в Германию, но все необходимое я узнавал от других коммивояжеров. Я прислушивался к разговорам в ресторанах и пивных и регулярно читал немецкие газеты. Отчеты и письма, которые я вам посылал, необыкновенно меня забавляли.

— Еще бы, — буркнул Эшенден.

— Что вы предпримете?

— Ничего. А что мы можем сделать? Только не думайте, что мы так и будем продолжать платить вам жалованье.

— Да, на это рассчитывать не приходится.

— Кстати, позвольте задать вам один нескромный вопрос: вы и немцев тоже водили за нос?

— О нет! — вскричал Густав. — Мне такое и в голову не могло прийти. Мои симпатии целиком на стороне союзников. Я всем сердцем с вами.

— А что? Это было бы не так уж глупо. У немцев денег полно, почему бы не заставить их раскошелиться? Мы наверняка не раз сообщали вам сведения, за которые немцы с удовольствием бы заплатили.

Густав постучал пальцами по столу и перелистал страницы никому не нужного теперь отчета.

— С немцами иметь дело опасно, — сказал он.

— Вы очень умный человек. В конце концов, даже если мы перестанем платить вам жалованье, вы всегда сможете заработать приличную сумму, если сообщите интересующие нас сведения. Но учтите, впредь бездоказательная информация оплачиваться не будет.

— Я подумаю.

Эшенден закурил и, затянувшись, стал смотреть, как поднимается, тая в воздухе, выпущенный изо рта дым.

— Вас интересует что-то конкретное? — неожиданно прервал молчание Густав.

Эшенден улыбнулся:

— Вы могли бы заработать не меньше двух тысяч швейцарских франков, если бы выяснили, какое задание дали немцы своему агенту в Люцерне. Он англичанин, зовут его Грантли Кейпор.

— Имя знакомое, — отозвался Густав и, помолчав, добавил: — Сколько еще времени вы здесь пробудете?

— Столько, сколько понадобится. Я устроюсь в гостинице и сообщу вам адрес. Если что-то выясните, застать меня в номере можно будет каждый день, в девять утра или в семь вечера.

— В гостиницу я пойти не рискну. Но могу послать записку.

— Очень хорошо.

Эшенден встал, и Густав проводил его до двери.

— Вы против меня ничего не имеете?

— A-а, бросьте! Будем хранить ваши образцовые отчеты в архиве.

Эшенден прожил в Базеле три дня. Город не произвел на него особого впечатления, и большую часть времени он провел в книжных магазинах, листая книги, которые стоило бы прочесть, если б человеческая жизнь продолжалась тысячу лет. Один раз он увидел на улице Густава. На четвертый день вместе с утренним кофе ему принесли письмо. В конверт не известной ему торговой фирмы вложен был отпечатанный на машинке лист бумаги. Обратный адрес и подпись отсутствовали. Интересно, знает ли Густав, что пишущая машинка может так же легко выдать автора послания, как и его почерк? Внимательно перечитав письмо дважды, Эшенден — вероятно, в подражание детективам из криминальных романов — поднял его на свет, чтобы разглядеть водяные знаки, а затем зажег спичку, поднес ее к письму и долго смотрел, как оно горит, после чего скомкал съежившуюся бумагу.

Спустя некоторое время он встал (в Базеле, пользуясь представившейся возможностью, он имел обыкновение завтракать в постели), уложил чемодан и отправился в Берн, откуда должен был дать шифрованную телеграмму Р. Подробные инструкции он получал каждые два дня, не выходя из номера, в такое время суток, когда можно незамеченным подняться по лестнице и пройти по гостиничному коридору. Через двадцать четыре часа, хотя ехать пришлось кружным путем, он уже был в Люцерне.

Сняв номер в отеле, где рекомендовал ему остановиться Р., Эшенден вышел пройтись. Был теплый, солнечный августовский день, на небе не было ни облачка. В Люцерне он не бывал с детства и помнил, да и то смутно, крытый мост, огромного каменного льва и церковь, где он, еще мальчиком, зевая, но с интересом озираясь по сторонам, слушал орган. Теперь же, гуляя по тенистой набережной и глядя на озеро (у которого был такой же рассчитанный на дешевый эффект неестественный вид, как на цветных фотографиях), он пытался даже не столько отыскать полузабытые места, сколько воскресить в памяти того застенчивого, неусидчивого, жадного до жизни подростка (тогда он считал «жизнью» зрелые, а не юношеские годы), который когда-то давно бродил здесь. Однако наиболее живо запомнился ему не он сам, а окружавшая его толпа; в памяти почему-то всплыли яркое солнце, жара, люди, много людей; поезд был переполнен, отель тоже, прогулочные пароходы набиты битком, на улицах и на набережной — не протолкнуться; все вокруг были толстые, старые, уродливые и скверно пахли. А сейчас из-за войны Люцерн был так же пуст, как в те далекие времена, когда Швейцария еще не считалась европейским курортом. Отели позакрывались, улицы опустели, лодки одиноко покачивались у пустого причала — никто их не брал, а по бульвару, тянувшемуся вдоль озера, гордясь своим нейтралитетом, прогуливались с таксами на поводке степенные швейцарцы. Эшенден упивался одиночеством и, опустившись на повернутую к воде скамейку, целиком отдался созерцанию местных красот. Да, озеро и в самом деле было каким-то картинным, вода — слишком голубой, горы — слишком снежными, и вся эта нарочитая красота лезла в глаза, скорее раздражала, чем поражала; но вместе с тем было в этом пейзаже что-то бесхитростное, безыскусно простое, напоминавшее Эшендену одну из «Песен без слов» Мендельсона, вызывавшую у него снисходительную улыбку. Люцерн напоминал ему искусственные восковые цветы под стеклянным колпаком, часы с кукушкой, вышивку тонкой шерстью. Пока стоит хорошая погода, он, что бы там ни было, будет наслаждаться жизнью. Почему бы, собственно, не совместить приятное с полезным? Путешествует он с новеньким паспортом в кармане, под чужим именем, и от этого ощущает себя совсем другим человеком. Нередко бывало, что Эшенден сам себе надоедал, и сейчас его забавляло, что на какое-то время он превратился в фантом, в плод богатого воображения Р. Подобное существование доставляло ему удовольствие также из-за сильно развитого у него чувства абсурдного. Зато Р. ничего забавного бы тут не нашел — если полковник и обладал чувством юмора, то юмор этот был язвительного свойства; для того чтобы смеяться над самим собой, этому человеку не хватало легкости, раскрепощенности; чтобы владеть этим искусством, нужно уметь смотреть на себя со стороны, в веселой комедии жизни быть одновременно и зрителем, и актером; Р. же был солдат и считал самосозерцание занятием нездоровым, неанглийским и непатриотичным.