Виктор Давыдов - Кто бросит камень? Влюбиться в резидента

— Ну… какое-то время придется побыть в Риге. Таков порядок.

— Ох уж этот пресловутый немецкий порядок, — хмыкнул Муромцев.

— Извините, не соглашусь с вами, — протестующе поднял руки вице-консул. — В данном случае это не национальная особенность, это правило разведки.

— Пардон, шучу, — расшаркался Седой. — Понятное дело, карантин.

Он зашел в ванную, а майор, долив себе коньяка, подошел к окну и, созерцая пейзаж за окном, стал продолжать дегустацию понравившегося ему напитка. Из ванной послышался звук падающих предметов, затем шаги. Немец оглянулся. У двери в ванную комнату стоял Пильгер и как-то странно смотрел на него, держа в руках какой-то сверток.

— Эт-то что такое? — неожиданно севшим голосом просипел он, показывая сверток. По лицу его было видно, как трудно ему приходится сдерживать себя.

— Ви, битте? Что? — немец непонимающе уставился на Муромцева.

— Что это за фальшивка? Где настоящие драгоценности, я вас спрашиваю? — повысил голос Муромцев.

— Что за тон, Пильгер? — осторожно спросил дипломат, постепенно разобрав суть вопроса. — В чем дело?

— Не прикидывайтесь, герр дипломат… или кто ты там есть на самом деле. Почему это лежит в чемодане вместо драгоценностей? Ловко же вы меня… — Муромцев даже замолчал, подыскивая нужные слова, а до Хайнцтрудера начал потихоньку доходить смысл происходящего.

— Не забывайтесь, Пильгер. Я все это в первый раз вижу. С девчонкой своей разбирайтесь. Не заставляйте меня думать, что это провокация, — коверкая русские слова, выпалил он.

Последние слова немца распалили Муромцева еще больше.

— Какая к черту провокация? Ты что несешь? Об этих драгоценностях ни одна душа не знала, кроме нас с тобой, — перешел он на «ты», отбросив всякие приличия. — Отдай по-доброму, прошу. Грех это.

— Да вы просто пьяный, Пильгер. Как вы смеете подозревать меня, германского офицера…

— А вы кого обокрасть решили? — бесцеремонно перебил Муромцев Хайнцтрудера, горестно качая головой. — Боевого русского гвардейского офицера…

Дипломату бы сдержаться, но оскорбительные заявления агента вывели его из себя, и Хайнцтрудера тоже понесло.

— …которого голоштанные мужики раздолбали в пух и прах, да еще и из России вытолкнули, — язвительно продолжил он тираду Пильгера.

— Не тебе судить о России, — Муромцев уже кричал. — Что вы, колбасники, в ней понимаете!

— Как же… натюрлих, — насмешливо ухмыльнулся вице-консул, — как можно понять загадочный русский душа: русский гвардеец идет в наемники, в ландскнехты к колбасникам… как проститутка на содержание.

— Да я тебя… — Муромцев порывисто шагнул к немцу, но тот, резко отпрянув назад, выхватил пистолет.

— Руе! Тихо! Как это у вас говорят: честность за честность, — дипломат-майор наотмашь рубанул по-живому. — Я тебе все скажу… В молодого жеребца поиграть захотел? Родную дочь на смерть послал, а сам с этой да с золотом… Тоже, наверное, ворованное? И у колбасников жить собрался?

— Ты что мелешь, скотина? Кого это я на смерть послал? — остолбенело выдавил Муромцев. Хайнцтрудер в ответ только устало махнул рукой:

— Вы же ее, либер фатер, собственными руками к чекистам послали… она и застрелилась, чтобы в плен не попасть.

Муромцев, непроизвольно открыв рот, силился понять услышанное.

— Вот так вот, либер фатер, — немец подошел к столу, налил рюмку коньяку, взял ее левой рукой — в правой был пистолет — и протянул агенту: — Выпейте и успокойтесь. Мне вас искренне жаль. Но не надо забывать свое место, — нравоучительно объяснял он Пильгеру. Тот, машинально взяв рюмку, тупо смотрел перед собой, рюмка с коньяком мелко дрожала в его руке.

— Выпейте, Пильгер, и объясните толком, что… — он не успел закончить фразу. Муромцев резким движением выплеснул коньяк ему в лицо вместе с рюмкой, выбил из руки пистолет и с нечеловеческим воем схватил за горло. В следующую секунду оба рухнули на ковер…

Обеспокоенная долгим отсутствием Эдуарда Петровича, Анюта извинилась перед официантом и направилась в номер. За время, проведенное ею в ресторане, она успела вдоволь налюбоваться на его убранство, потом «переворошила» все мысли, которые мучили ее последнее время, и, наконец, обеспокоенно заерзала в кресле, отгоняя откуда ни возьмись взявшуюся тревогу.

Открыв дверь, она вгляделась в полумрак комнаты. Седой сидел за столом перед листом бумаги, исписанным убористым почерком, обхватив голову руками. Перед ним стояла почти пустая бутылка из-под коньяка. Рубашка его была порвана, на лице отчетливо просматривались какие-то пятна и ссадины.