Виктор Давыдов - Кто бросит камень? Влюбиться в резидента

— Ты что, их командир? — до Муромцева начал доходить смысл происходящего.

— Никак нет, ваше благородие, господин штабс-капитан. Племяш мой среди них случился… смилуйтесь Христа ради, — унтер покаянно опустил голову, глаза его повлажнели.

Только теперь до Муромцева дошел смысл язвительной реплики приятеля. А тот продолжал стоять, устремив взгляд в окно, с ироничной гримасой на лице. Еще раз выругавшись про себя, штабс-капитан буркнул:

— Ладно, давай сюда этого… своего племянника.

С криком «Сей момент!» унтер пулей выскочил из комнаты. Калачев, оторвавшись от окна, сделал шаг к Муромцеву.

— Вот такие вот дела, брат Алеша, — как-то сокрушенно выдохнул он. В частых их спорах о судьбе Отечества не раз иронично называл он приятеля именем персонажа своего любимого писателя Достоевского. «Сейчас он опять вспомнит свою любимую присказку из романа про братьев Карамазовых: «Доброте только вашей удивляюсь с нашим подлым народом»», — усмехнулся про себя Муромцев. Но в этот раз ротмистр избрал другое продолжение:

— Как говорится, есть философия, а есть жизнь наша…

Дать определение жизни он не успел. Дверь открылась, и в нее ввалился здоровенный детина в солдатской форме, подталкиваемый унтером.

— Вот, ваше благородие, они и есть, — отрапортовал он батальонному командиру. — Проси прощения, мерзавец!

Детина пьяно всхлипнул и забормотал:

— Так что прощеньица просим, ваше благородие, виноваты…

— Да он пьян, — брезгливо поморщился Муромцев. — Ты, дурак, зачем в погроме-то участвовал?

— Так жиды, ваше благородие, они ведь Расею продали…

Солдат продолжал бормотать что-то еще, но Муромцев его не слышал. В коридоре захлопали двери, затопали сапоги, и в комнату стремительно влетел корнет Трубецкой. Вид его поразил Муромцева. Внимательно следящего за своим внешним видом даже в условиях боевых действий, всегда подчеркнуто строго соблюдающего субординацию в общении со старшими себя по званию, этого мальчика-аристократа было не узнать. Фуражка на голове готова была упасть, лицо пылало, а глаза, казалось, вобрали в себя всю ненависть, скопившуюся в этом городе и возле него: белых в отношении красных, красных в отношении белых, населения в отношении и тех и других… Подбежав к детине, корнет рванул из кобуры наган.

— Ты, скотина, живодер поганый, нелюдь, — закричал он срывающимся фальцетом. Фуражка наконец свалилась на пол, но он не обратил на это никакого внимания. — Да я тебя без суда, на месте… как бешеного пса!

Неизвестно, что бы произошло в следующее мгновение, если бы не ротмистр Калачев. В долю секунды, прыжком, он оказался около корнета и перехватил его руку с наганом. Пуля ударила в потолок.

— Отставить, корнет, — рявкнул контрразведчик и ловко вывернул его руку. Наган с глухим стуком упал на пол.

— Зачем, зачем вы мне помешали? — истерично выкрикнул юноша и в голос зарыдал. — Таким гадам не место на земле… он женщину с детишками штыком!

Муромцев приказал вестовому подать воды. Как только ротмистр и вестовой взялись приводить Трубецкого в чувство, штабс-капитан шагнул к солдату. Тот все это время, глупо улыбаясь и покачиваясь, стоял, не обращая ни малейшего внимания на происходящее вокруг.

— За что же ты их? — сдавленным голосом спросил Муромцев.

— Дак… потому Расею продали, — заученно выдавил детина, продолжая улыбаться.

— Вестовой, конвой сюда, — скорее прохрипел, чем прокричал Муромцев. До того стоявший в напряженном ожидании унтер упал на колени:

— Ваше благородие, пощадите…

Но штабс-капитан уже повернулся к корнету.

— Корнет! Выполняйте приказание командующего! — кивнул он на солдата и вбежавших конвоиров.

Корнет, вытерев слезы и посуровев, подал знак конвоирам, и те вывели племянника в коридор. Унтер, медленно поднявшись с колен, шатаясь, побрел к двери. В шаге от двери он остановился, внимательно вгляделся в лицо Муромцева и, мрачно выдохнув: «Эх, ваше благородие», вышел в коридор. Калачев, подойдя к двери, проводил его долгим взглядом:

— Ну, брат Алеша, не знаю, как Расея, но этот унтер тебя точно не забудет.

…Седой закончил рассказ. Считая, что девушке незачем забивать голову политикой, он передал лишь суть своего конфликта с унтером, опустив детали их с Калачевым спора о судьбе России. Да и подлинную свою фамилию, имя и отчество до поры до времени утаил. Анюта замолчала, впечатленная услышанным.

— Скажите, Анюта, — после долгой паузы внезапно спросил Седой. — А как бы вы поступили на моем месте?