Леонид Николаев - Феникс

Дым нехотя пополз по каменным стенкам, по светлому своду, не знавшему огня уже столетие. Выбрался в комнату: дымохода или не было, или он засорился наглухо.

Бумага горела. Медленно.

А шаги усиливались. Становились торопливее. Надие холодными пальцами, обжигаясь, задвигала листы, подгоняя огонь.

Лестница коротка. Вот уже последний пролет. Надо думать о более важном сейчас, чем эта бумага. А более важное тоже требует времени.

В столике, в самом углу, крошечный пузырек. Синий, почти непрозрачный. С несколькими каплями всего. Его надо достать. Надо открыть. Поднести ко рту. А руки не слушаются, не хотят.

Сапоги миновали верхнюю ступень. Устало чья-то нога коснулась площадки. За ней вторая…

И вдруг явилось спокойствие. Рука Надие стала твердой, только у самого рта задержалась на секунду, словно в каком-то раздумье. Прижала к губам холодное стекло.

Один лишь глоток.

Она еще успела удержать себя, не упасть на паркет… Скользкий, каменно-твердый.

Когда через полчаса взломали дверь, Надие лежала на тахте спящая.

Так показалось Дитриху. И он опустил приготовленный к выстрелу пистолет…

10 часов 32 минуты.

Ольшер докладывает начальнику управления шпионажа и диверсий службы безопасности Вальтеру Шелленбергу о происшествии в «Тюркостштелле». Страшном происшествии. Нужна сила воли, чтобы сказать это бригаденфюреру. Капитан понимает, чем может кончиться доклад, и смотрит с тоской на шефа. На складки у рта. Когда бригадефюрер злится, складки западают глубоко, губы поджимаются и начинают вздрагивать.

— Все? — ставит точку этими вздрагивающими губами Шелленберг.

— Все, господин генерал.

Шелленберг связывается с начальником полиции и службы безопасности Кальтенбруннером. Говорит, сдерживая волнение:

— Прошу поставить в известность рейхсфюрера.

Ольшер сидит как приговоренный. Слушает. Отмечает этапы развития событий. События разворачиваются уже без него. Он вычеркнут. Сейчас зазвонит телефон у Гиммлера. Один, другой. Забегают люди на Принц-Альбрехтштрассе. Заработает секретная служба. Полетят шифровки. Ольшер не сомневается, что операция, которую готовят все инстанции полиции безопасности и службы безопасности в Германии и в оккупированных областях, будет отменена. Огромная машина, предназначенная для нанесения удара, мгновенно остановится. Бессмысленно, даже преступно осуществлять операцию, о которой предупрежден противник.

Ольшер чувствует, как холодеют у него руки, как подступает к горлу тошнота.

А Шелленберг молчит. Смотрит на аппарат, над которым вот-вот вспыхнет сигнальная лампочка, и молчит.

— Какой будет приказ? — нарушает тишину капитан. Он имеет в виду приказ, решающий судьбу начальника «Тюркостштелле».

Бригаденфюрер возвращается взглядом к тому месту, где должен находиться Ольшер. Думает. Довольно долго.

— Идите! — говорит Шелленберг. — Приказ поступит в течение ночи.

Ольшер уходит. Уносит свое развинченное тело.

Уже работает секретная служба: «Приказ номер триста семь дробь шестьдесят два, литер “зет” отменяется. Отменяется. Отменяется… Получение этого распоряжения подтвердить немедленно».

9 часов 4 минуты.

Время снова отступает. На двадцать восемь минут. Это нужно для того, чтобы застать Саида дома, на Шонгаузераллей. Около газовой печки. Рядом с Паулем Хенкелем. Старым, больным Хенкелем. Он прилепил к животу грелку, согнулся — так ему легче, — а ноги подсунул под печь.

Хенкель тоже причастен к событиям. Он — отец Рут, тесть президента и в какой-то степени сотрудник Туркестанского национального комитета. Правда, старик не чувствует себя родственником людей с положением. Все, что есть у Пауля, — в этой комнате: старая обветшалая мебель, несколько картин малоизвестных художников и паек военного времени. И еще жена — седая, полная Марта. Обожающая дочь и равнодушная к мужу. Равнодушная потому, что старый Пауль осуждает Рут, уходит из дому, когда та появляется на Шонгаузераллей. К счастью для Пауля, это случается редко. За последний год она была здесь дважды. Второй раз, провожая Саида.

Хенкель хорошо говорит по-французски, он передал дочери свое богатство, поэтому Рут и работает диктором на «Рундфунке». Больше ничего не смог ей передать. Денег у старика не было, а мысли Пауля оказались ненужными Рут. Она живет собственными идеями.

Старик не уверен, что идеи эти хороши. Не уверен и в том, что такие люди, как его дочь или зять, должны находиться у власти, пусть вне Германии. Это оскорбляет людей, оскорбляет Пауля Хенкеля.