— И у нее так и не появилось соблазна разрядить в вас пистолет?
— А зачем ей рисковать? Я ведь тоже могла это сделать. И потом, мне кажется, что она уже примирилась. Ее потрясла смерть Бруннера. Мы как-никак женщины, Пьер! Мы не такое зверье, как мужчины.
— Знаю, знаю, — киваю я. — Вы так чувствительны, в вас столько нежности. Тайфуны с ласковыми именами.
В сущности, в этой истории все они, и женщины и мужчины, оказались во власти одного и того же тайфуна — тайфуна алчности, он оторвал их от твердой почвы, заставил забыть обо всем остальном. Необузданная страсть к созвездию брильянтов первой величины ослепила их настолько, что для них больше не существовало ни былых связей, ни привязанностей. Что касается женщин, этих тайфунов с ласковыми именами, то, я не отрицаю, их шальные порывы в какой-то мере были мне на пользу. Может быть, благодаря тому, что я не женоненавистник.
При этих мыслях я перевожу взгляд на Розмари и спрашиваю:
— А как ваш Грабер? Вы навестили его в больнице?
— Почему в больнице?
— А где же еще? На кладбище ему пока рано. И чтобы дать ей понять, что к чему, предлагаю ей газету.
— Ах, этот негодяй! — возмущается она, не дочитав до конца.
— Кого из двух вы имеете в виду?
— Бэнтона, конечно. Грабер, может быть, тоже не ангел, но никогда бы не выстрелил в живого человека.
— А кто стреляет в мертвецов? В сущности, вы должны быть довольны. И благодарить Бэнтона.
— Вы циник, Пьер. — Это я уже слышал от вас.
— Довольна или недовольна, но, должна признаться, я испытываю чувство облегчения. Грабер никогда бы не простил мне…
— А теперь куда? — спрашиваю.
— Если вы хотите знать куда, поедемте со мной. Конечно, вы человек довольно скучный… Но где их взять, интересных? Хотя, я знаю, со мной вы не поедете. Так что незачем говорить вам «куда». Да и не все ли вам равно?
— Все равно, — признаю. — Просто мне хотелось знать, как начнется наконец триумфальное восхождение к вершине счастья.
— Счастья? Вы знаете, что я человек не претенциозный. Но и дожидаться старости в заботах о закладных на том чердаке у меня тоже нет никакого желания.
Она и в самом деле мало похожа на человека, сияющего от счастья. Обычное дело: достигнутая мечта неожиданно утрачивает свой блеск, даже такая, брильянтовая. Наступают будни. И с течением времени становится все более реальным риск, что какой-нибудь мошенник не сегодня-завтра освободит тебя от бремени легко нажитого богатства.
Взглянув на часы, Розмари объявляет, что ей пора. Мы встаем, чтобы проститься, и, подавая мне руку, моя бывшая квартирантка говорит:
— Ну, Пьер… Мы, наверно, больше не увидимся…
— Наверно… — машинально повторяю я за ней.
— Поцелуйте же меня!
Мне неудобно перед Бориславом и еще более неудобно стоять как истукан, после того как мы столько времени провели вместе в том зеленом холле, на той глухой вилле, в том бесславном квартале.
Целуя ее, я чувствую на своем лице ее руку, которая как будто пытается удержать меня еще хотя бы на один миг.
Наконец Розмари уходит, но, прежде чем спуститься по лестнице, снова оборачивается и машет мне рукой.
— Какая женщина! — слышится голос Борислава. Да, действительно. Хотя что, в сущности, я мог бы о ней сказать? Движешься среди призраков без всякой уверенности, что тебе удалось до конца сорвать их покровы. Призрачные вещи, призрачные события, а главное — призрачные люди. Глядишь на нее и вроде бы убеждаешься: «Да, это именно то», но потом неожиданно что-то происходит, и ты решаешь, что вовсе не «то», а не знаю что, пока позднее не уяснишь, что это вовсе не «не знаю что» — совсем как те деревянные матрешки: вскрываешь одну, а в ней оказывается другая, а в другой — третья. Только у матрешек всегда есть предел — после четвертой или пятой доходишь до последней. А с иного человека сколько ни снимаешь призрачные покровы, никогда не можешь быть до конца уверен, что тебе удалось постичь его истинную суть.
Борислав до такой степени очарован видом моей приятельницы и ее импульсивным нравом, что заказывает еще по чашке кофе — по последней, и мы уже допиваем его, этот последний кофе, когда на террасе внезапно появляется новое действующее лицо, точнее, еще одна дама, царственная и величавая, как альпийский массив.
— А, Пьер, вот ты где, мой мальчик! Я по машине догадалась, что ты должен быть где-то тут, — спокойно произносит Флора, словно мы повстречались на асфальтовой аллее близ Остринга.
Я встаю, представляю их друг другу и усаживаю гостью.
Читать дальше