Борис Соколов - Абхазская повесть

— Закройте на минутку, я сейчас, — крикнула Русанова. Он, как ей показалось, весело подмигнул, захлопнул дверь и сейчас же в коридоре послышался смешок.

Елена Николаевна заторопилась. Она быстро оделась, прибрала постель, поправила перед зеркалом растрепавшиеся волосы и распахнула дверь. У окна стояли ее попутчики и еще какой-то незнакомый, высокий, с реденькой седой неопрятной бородкой и узкими, бегающими глазами. Глядя на нее, они улыбались. По-видимому, толстяк верховодил. Тоном хорошего знакомого он с укоризной сказал:

— Пора, пора, а то мы проголодались. Идите умываться, а мы здесь займемся по хозяйству.

Когда она вернулась, столик был заставлен стаканами с чаем, всевозможной снедью и большими ломтями белого хлеба. По одеялу, вперемешку с пустыми стаканами, рассыпаны яблоки, на полу — бутылки с вином. Видимо, ждали ее возвращения, потому что не успела она сесть, как толстяк уже откупорил бутылку и стал разливать вино.

— Будем знакомы! — сказал он, протягивая ей наполненный до краев стакан с мутно-золотистым напитком. — Майсурадзе, Давид Григорьевич, — представился он. — Друзья зовут меня просто Датико. Ничего, ничего, у нас так принято, — успокоил он молодую женщину, заметив, что она пожала плечами. — А это — Александр Семенович Жирухин, инженер нашей Сухумской ГЭС, почти грузин. Второй год живет в Абхазии. — Он засмеялся и кивнул на высокого с бородкой. Заметив, что на него смотрят, Жирухин заискивающе улыбнулся, и Елена Николаевна увидела редкие желтые зубы.

— А это тоже инженер, Сергей Яковлевич. Ваш москвич, отдыхать к нам едет, — продолжал представлять толстяк. — И правильно делает, что едет сейчас, — летом у нас жарко, да и не протолкнешься из-за приезжих.

Обловацкий встал и поклонился.

— Ну, с бабушкой вы уже знакомы, — продолжал Майсурадзе, метнув глазами на старуху.

— Представляешь, как в цирке, а чай стынет, — ворчливо перебила его та и двумя руками взяла большую фарфоровую чашку.

— Наш чай не остынет, — пошутил Жирухин.

— Простите, ваше имя, отчество? Год рождения и социальное положение не надо! — засмеялся Майсурадзе.

Елена Николаевна назвала себя.

— Соловья баснями не кормят, Датико, — вмешался Жирухин. — Кто-то когда-то сказал: вино налито — его надо пить. Последуем этому мудрому совету.

— Смотрите! Он учит тамаду, как надо вести стол! — обиделся толстяк. — Но раз сказал верно — прощаю! Выпьем за дружбу, за хороших людей!

— Пьют и забыли позвать земляка, изнывающего от жажды в этот морозный день! — заглянув в дверь, промолвил высокий человек с умными 5 смеющимися глазами.

— О, Одиссей! Заходи, заходи! — Майсурадзе протянул гостю свой стакан и представил:

— Наш историк и композитор Одиссей Константиниди. Садись, садись, дорогой, гостем будешь. Слушаться будешь — пьяным будешь, — шаржированно акцентируя, пообещал он.

Не успели выпить по стакану, как Майсурадзе уже налил еще. Елена Николаевна отказалась, но все запротестовали. Она пригубила и поставила стакан на столик.

Беседа, до этого принужденная и натянутая, оживилась. Раскрасневшийся Майсурадзе, обратясь к старухе, рассказывал о своей поездке. Говорил он громко, и Елена Николаевна чувствовала, что все это — для нее. Перемежая впечатления о Москве, Майсурадзе сказал, что работает в Сухуме старшим инспектором Абхазского табаководческого союза. В Москве был с группой работников Тифлиса в служебной командировке. Товарищи по окончании совещания уехали, а он задержался по личным делам, встретил вот Александра Семеновича и теперь едет домой.

— Трубокуров разводишь? — заметила старуха, отрываясь от своей кружки.

— Это для бога, мамаша, бог фимиам любит, — примирительмо сказал Жирухин.

Продолжая рассказ, Майсурадзе посматривал на Русанову маслеными глазами. Она извинилась и вышла из купе. У соседнего окна шушукалась какая-то парочка. Толстяк в пижаме читал газету. Еще дальше стоял высокий молодой человек, куривший ночью, когда она ходила в вагон-ресторан. По-прежнему перед глазами тянулись холодные поля с утопавшими в снегах крышами. Темнели протоптанные дорожки, уходившие к журавлям колодцев. На редких, открытых ветрам холмах темнели плешины озябшей земли. Черным пятном шевелилась на снегу большая галочья стая. Мелькнула у шлагбаума одинокая машина.

— Скорей бы приехать, — думала Русанова, — узнать, что с ним, увидеть, взглянуть в глаза, сказать: все, что случилось — ошибка, и нужен ей только он. А вдруг Федор умер? Нет, нет! Он жив! А если калека? — она прильнула к стеклу. — Пусть калека! Пусть!..