Борис Соколов - Абхазская повесть

И только подойдя к двери с медной табличкой «Архитектор Г.С.Замковой», она подумала о человеке, который был ее мужем, любил ее. И ее решительность поколебалась.

Она не успела отнять руку от звонка, как Григорий Самойлович отворил дверь. Видимо, встревоженный ее отсутствием, он нервничал.

— Где ты была? — уступив дорогу, спросил он. Не ответив, она прошла мимо него и стоявшей в дверях домработницы, пожилой, медлительной Евдокии Андреевны, в комнате села на край дивана. Григорий Самойлович, еще больше встревоженный, подошел к ней.

— Что случилось?

Она молчала, не зная, как начать тяжелый разговор.

— Что случилось, где ты была? — волнуясь, переспросил он.

— Сядь, Гриша, нам нужно поговорить, — наконец сказала она, и он покорно сел рядом, уже зная, что произошло то, чего он так боялся.

Избегая смотреть в глаза, понимая, что причиняет ему горе, она рассказала о своей поездке к Березовскому, о ранении Федора и о решении ехать в Сухум. Окончательном решении! — жестко подчеркнула она и взглянула на него. Григорий Самойлович сидел с опущеной головой, молчал.

— Что ты молчишь? — начиная горячится, спросила она.

— Что ж говорить, ведь ты все решила сама, — ответил он, печально пожав плечами, и эта покорность и безропотность убивали в ней решимость быть жесткой и лаконичной. Ей хотелось резких слов, упреков, оскорблений. Тогда ей было бы легче укрепиться в своем решении. Сейчас так же, как и в кабинете Березовского, она чувствовала, что любит Дробышева, твердо убеждена, что должна быть около него. Но вместе с любовью к Федору в ее душе жила еще и жалость к сидевшему около нее человеку. Она убеждала себя, что его любовь эгоистична, что он превратил ее в куклу, живую куклу, а она, по легкомыслию или по глупости, согласилась на эту оскорбительную роль полу содержанки, полужены. Чтобы озлобиться, она пыталась вспомнить все плохое в их совместной жизни. Пыталась и не могла. И постепенно чувство решимости и враждебности уступало жалости к этому уже старому человеку, для которого она была всем в этом большом и холодном мире.

— Что ты молчишь? — снова спросила она, но он даже не поднял головы, уйдя в свое горе. И тогда, не выдержав, она встала перед ним на колени, заплакала. Ей было жаль его, но больше всего жаль себя, хотя во всем была виновата лишь сама.

Григорий Самойлович поднял голову:

— Я думаю, твое решение окончательно. Оно жестоко. Но я должен был знать, что рано или поздно так будет. — Он усмехнулся. — Да, недолго прожило мое счастье. Спасибо тебе за радость и горе, за все, что ты принесла. — Голос его дрогнул, говорить было трудно. — Но помни, в любой день, в любой час я буду ждать тебя. — Услышав всхлипывания у двери, он взглянул туда и только сейчас увидел стоявшую у портьеры плачущую Евдокию Андреевну. — Вот с ней и будем ждать тебя в этом, твоем, доме, — сказал он. Стараясь быть спокойным, спросил, когда она едет, и, услышав, что завтра, заторопился, махнул рукой, и, тяжело сутулясь, ушел в спальню.

Ночь прошла в сборах. Только под утро, прикорнув на диване, Елена забылась тяжелым сном. Утром ей позвонили от Березовского, предупредили, что заедут с билетом. Когда она кончила говорить, Григорий Самойлович подошел, обнял ее и долго смотрел в глаза, точно хотел запомнить дорогие ему черты. Потом поцеловал в голову и ушел из дому.

Вечером приехал секретарь Березовского. Евдокия Андреевна помогла одется и уже в дверях сунула в муфту сверток, шепнув, что так велел Григорий Самойлович. В машине она вскрыла конверт, там были деньги и небольшая записка. Он писал, что будет говорить всем, что она поехала в Сухум отдохнуть. Письмо кончалось словами: «Помни, в Москве ты оставила самого близкого «старого» друга — напиши ему, если тебе будет тяжело». Слово старого было подчеркнуто!

— Неужели ей суждено приносить близким людям только несчастья?! — мелькнула горькая мысль. — Подумаешь, какая демоническая, «роковая» женщина.

Сквозь сон Елена Николаевна почувствовала, что кто-то тормошит ее за плечо и что-то говорит. Она открыла глаза. Купе было полно света, длинный солнечный луч резал его пополам и, отражаясь в дверном зеркале, слепил глаза. Рядом с ней сидела вчерашняя старуха, уже не хмурая и настороженная, а ласковая.

— Ну, вставай, вставай, соня, — говорила она улыбаясь, — ишь как разоспалась. Люди давно встали, чаевничать хотят, да тебя жалеючи маются в коридоре.

— Простите, пожалуйста! — Елена Николаевна хотела встать, но дверь без стука открылась, показалась голова толстяка.