Ванда не покупает «Завтра Речи Посполитой», поэтому не сможет прочитать единственный некролог о смерти Юрыся, который появился в прессе. Она будет еще долго ждать, пока ей не сообщат о его смерти. Могли бы, конечно, это сделать Альфред или комиссар, если бы он знал о ее существовании. Но сделает это совсем другой человек.
Разговор с Альфредом ничего комиссару не дал, он не обнаружил ничего такого, за что можно было бы ухватиться. Казалось, что человек, которого убили на Беднарской, действовал в местах, недоступных для комиссара. Юрысь после себя ничего не оставил. Никаких следов, могущих куда-то привести. В комнате на Хмельной, которую Юрысь снимал у вдовца-пенсионера, не нашли ни одной записки, адреса, даже фотографии. Возможно ли, чтобы человек не собирал ни фотографий, ни каких-то мелочей, имеющих для него значение? Не прятал ли он их где-нибудь в другом месте? Быть может, кто-то перед приходом комиссара очистил эту бедную и как будто нежилую комнатку от всего, что связывало Юрыся с людьми?
Что касается следствия, тут комиссар был согласен с Альфредом. Вел он его без особого желания, будучи уверенным в том, что не добьется успеха. Естественно, комиссар знал прошлое Юрыся и нашел путь к майору Наперале из сектора «Запад» II отдела. В душе надеясь, что «двойка» возьмет на себя следствие.
— Что вы знаете? — спросил Наперала.
— Ничего, — сказал комиссар.
— Ну, так ищите, — буркнул майор. — С нами он уже давно не имел ничего общего.
Комиссар не поверил, но промолчал.
— Только без ненужного копания там, где не следует, — прикрикнул еще Наперала.
— У него была семья?
— Вы сами должны об этом знать. Нет, не было. Его мать умерла в Кракове много лет тому назад.
— Трудно поверить, что в его жизни не было женщины.
Наперала усмехнулся.
— Это не имеет значения. В этом деле ничего не имеет значения. Его пырнул ножом бандит, вот и все.
— Понимаю, — сказал комиссар и направился к двери.
Майор задержал его уже на пороге.
— Вы в редакции были?
— Да.
— Его письменный стол?
— Пуст.
— Хорошо. — Наперала на какое-то мгновение заколебался. — Упоминал ли кто-нибудь в своих показаниях фамилию полковника Вацлава Яна?
— Первый раз слышу.
— Хорошо, — повторил Наперала. — Это не имеет значения для следствия.
Комиссар принадлежал к людям разумным и понятливым. Он знал, что только круглый дурак станет восстанавливать против себя Напералу, попытавшись, к примеру, допросить полковника Яна. Правда, полковник в настоящее время был от дел отстранен, об этом знал каждый ребенок, но ведь он был одним из тех, чье имя когда-то вызывало трепет. Вацлав Ян! Вернейший из верных. Самый стойкий из стойких. Где уж ему, простому комиссару, которому скоро на пенсию, набраться смелости поднять трубку и позвонить по телефону, номера которого нет ни в одном справочнике. Судебный следователь тоже этого не сделает, да комиссар ему просто не станет передавать слов Напералы. Комиссар надеялся, что дело Юрыся увянет само по себе, никто им не заинтересуется, никто не поднимет шум в газетах, не появится, чего он больше всего опасался, какой-нибудь новый свидетель, который может поставить следствие в затруднительное положение. Документы постепенно покроются пылью в сейфе. Так должно быть, но комиссар почему-то испытывал беспокойство. Не какие-то там угрызения совести или какая-то там навязчивая мысль о том, что он не выполнил своих обязанностей, отказался… Беспокойство возникало при мысли о Вацлаве Яне, о его неустановленном, или не представляющемся возможным установить, присутствии в этом деле. Наперала спросил о письменном столе в редакции. Может быть, он считал, что комиссар об этом забыл, что там все же можно было что-то найти? Комиссар вспомнил молодого человека, Эдварда Фидзинского, который работал вместе с Юрысем в газете «Завтра Речи Посполитой». Надо бы его допросить. Но, подумав, он отказался от этого намерения. А вдруг Фидзинский действительно что-то знает, да еще такое, что может привести к нежелательным последствиям?
Эдвард Фидзинский, молодой человек из «Завтра Речи Посполитой», был первым читателем записки Юрыся. К сочинению этому, не очень большому по размерам, можно относиться по-разному, однако стиль, точность и когда-то хорошо известный в «двойке» педантизм Юрыся настойчиво наводят на мысль о рапорте, даже доносе, написанном для какого-то терпеливого, хорошо разбирающегося в ситуации человека. И все же нельзя полностью отказаться от предположения, что мы имеем дело с текстом, написанным не для кого-то, а просто для самого себя, по причинам, вытекающим, скажем, из внутренней потребности отмечать события человеком, имеющим склонность к писанию мемуаров или даже литературных произведений.
Читать дальше