Дмитрий Дивеевский - Окоянов

Феликс Эдмундович очень устал от постоянной непосильной нагрузки. Наряду с обязанностями председателя ВЧК его назначили наркомом внутренних дел. Оба эти ведомства выбивались из сил в противодействии хаосу и сознательной подрывной деятельности врагов новой власти. Жестокие революционные законы давали чекистам широкие полномочия в преследовании людей, и Дзержинский всеми силами стремился установить среди своих подчиненных мораль исполнителей закона, а не карателей. Чтобы не подмяла их психология насильников, которая так просто укореняется там, где власть никем не контролируется. Его фраза о холодной голове, горячем сердце и чистых руках стала летучей. Сам он стремился всеми силами следовать своему же призыву. Но даже у него, прошедшего неимоверную школу закалки по царским острогам, это не всегда получалось. Порой опускались руки от известий о расправах чекистов на местах, о том, что пришедшие в ЧК рабочие и солдаты действительно не понимают, что они теперь не враги буржуазии, а представители революционного закона. Он строго требовал отчетности от губернских ВЧК по наиболее громким делам и устраивал им разносы, когда видел, что дела эти реализованы с многочисленными нарушениями самых элементарных норм. Либеральная интеллигенция швыряла в Дзержинского дикие обвинения, не зная, какую работу он ведет, чтобы остановить вал ненависти победившего темного класса. Иногда в нем появлялось отчаяние и предательская темная мысль сверлила мозг: «Туда ли мы идем? Что за страшную силу мы разбудили в людях, в кого мы превращаемся сами?» Побывав в первых концентрационных лагерях, Феликс Эдмундович вернулся в Москву на грани нервного срыва. Эти лагеря были первым кругом ада, а он делал революцию совсем не для того, чтобы превратить страну в преисподнюю.

В не меньшей степени его расстраивало постепенное ожесточение руководства партии. Где те романтические подпольщики, которые после сходок пели под гитару и танцевали? Где та товарищеская, братская взаимопомощь и сердечность? Где, в конце концов, то великодушие к врагу, которое отличает людей, борющихся за правое дело? Душа партии стала заметно изменяться после прихода к власти. Быстро формировался аппарат, который перемалывал живые человеческие отношения в серую, бездушную бюрократическую рутину. Беспощадные законы этого аппарата иссушали и ожесточали даже самых добрых, самых душевных партийцев. Революционная романтика уходила в прошлое, на смену ей вползала атмосфера борьбы амбиций и злоупотреблений властью ради собственных интересов.

Дзержинский вспомнил, что не испытал никакого сожаления, а может быть, в глубине души даже обрадовался, когда в снежный февральский день девятнадцатого года из Ярославля привезли полуживого Якова Свердлова с проломленным затылком. Этот молодой, верткий вождь не знал ни совести, ни страха в достижении своих целей. Он далеко пошел бы, если бы не кирка какого-то рабочего, остановившая его пылкое выступление. Малоизвестный до февральской революции, он как чертик из табакерки объявился в центральных органах партии и развил необычайно бурную деятельность, чем сильно полюбился Ильичу. Дзержинский догадывался, что не в последнюю очередь эта симпатия основывалась на решительности и жестокости Якова. Свердлов был так жесток, как, наверное, жесток сам Сатана. Казалось, ему чужды нормальные человеческие эмоции, а все его действия и решения подчинены только разуму. Но разуму, растленному коварством и насилием.

Яков был изощрен и изворотлив. Природа одарила его отменными мозгами. Не имея никакого серьезного образования, он умел зажигательно выступать, его идеи всегда были деловыми и хорошо продуманными. Энергия его казалась неисчерпаемой. И в то же время, стремление делать все быстро и безотложно играло с ним плохую шутку. Он часто делал промахи, за которые при другом раскладе нужно было наказывать. Феликс с трудом выносил Свердлова. У них были противоположные магнетизмы. Однако по делам приходилось общаться довольно часто, и это столь же часто кончалось очередным скрытым конфликтом. Дзержинского особенно возмутило то, что Яков телеграфировал в Екатеринбург приказ расстрелять семью Николая Второго, даже не изволив вынести этот вопрос на обсуждение ЦК. Когда Дзержинский спросил его об этом, Свердлов только бешено сверкнул глазом, но, подавив в себе вспышку ярости, пробормотал, что все согласовал с Ильичем. Феликс так и не понял, врет он или нет. Ему хотелось высказать свое мнение о том, какую бомбу Свердлов подложил под будущую республику своим поступком, но сдержался, понимая, что не будет услышан.