Филипп Керр - Метрополис

– И сколько это? – спросил я.

– Около двадцати рейхсмарок.

– Что примерно в два раза больше, чем берут уличные шлюхи, – сказал я. – Так что убийца вполне мог предложить такую банкноту Фрицу Пабсту. Или Луизе. Вместо немецких денег. Не то чтобы это имело значение.

– То есть? – спросил Геннат.

– Если убийца все равно собирался разделаться с Фрицем Пабстом, какая ему разница, сколько денег предлагать? И будут ли это вообще деньги? Пока Фриц подносил их к свету, пока рассматривал, стало, вероятно, слишком поздно.

– Значит, ты полагаешь, Фриц мог солгать, что никого не подцепил?

– Необязательно. Когда тебя пытаются убить молотком, не только свежий обменный курс забудешь. Все забудешь, что неудивительно. Я бы точно забыл. В любом случае это значит, что убийца может быть англичанином. Или он хочет, чтобы его принимали за англичанина. – Я пожал плечами. – Или банкноту обронил кто-то никак не связанный с этим делом.

– На ней нашли следы зеленой краски, – сказал Вайс. – Той же, что была на Патентном бюро. Мы обратились в Банк Англии за информацией, но там смогли сообщить лишь то, что банкнота из партии, отправленной в банк Уэльса. Вперед нас это не продвинуло.

– Ну, не знаю, – сказал я. – Многим немцам легче дышалось бы по ночам, окажись убийца англичанином.

– Почему ты так говоришь? – спросил Вайс.

– Наверное, меня тревожит, что после войны мы как народ стали очень жестокими. И все еще пытаемся смириться с тем, что произошло. С нашей недавней историей.

– Прозвучало так, будто история может закончиться, – сказал Вайс. – Но боюсь, ее урок в том, что на самом деле ничего не заканчивается. Ни сегодня, ни, тем более, завтра.

– Может быть, но нельзя отрицать, что у людей появился вкус к крови и человеческим страданиям. Как у древних римлян. И, думаю, любой немец, который гордится своей страной, предпочел бы, чтобы Виннету был не из Германии, а откуда-нибудь еще.

– Хорошая мысль, – признал Геннат.

– Возможно, наш убийца – турист, приехавший за сексом, – продолжал я. – Берлин полон англичан и американцев, которые получают самый выгодный курс обмена и в наших ночных клубах, и у наших женщин. Нас надули в Версале, а теперь и дома надувают.

– Начинаешь говорить как нацист, – заметил Вайс.

– Никогда не ношу коричневое, – ответил я. – Это определенно не мой цвет.

– В Версале нас обманули не англичане с американцами, – сказал Вайс. – И даже не французы, а наше собственное верховное командование. Оно продало нам дерьмо про удар в спину. Чтобы самому сорваться с крючка.

– Да, сэр.

– Гюнтер, мне бы хотелось, чтобы ты как-нибудь встретился с доктором Хиршфельдом. Он убежден, что убийца – не мужчина, который ненавидит женщин, а мужчина, который любит женщин так сильно, что хочет стать одной из них.

– Тогда у него забавный способ проявлять любовь, сэр, – сказал я. – Мне кажется, любому мужчине, который действительно хочет быть женщиной, достаточно поступить как Фриц Пабст – купить себе красивое платье и хороший парик, назваться Луизой и отправиться в «Эльдорадо». Там полно мужчин, которые хотят быть женщинами. Не говоря уже о женщинах, которые хотят быть мужчинами.

– Это не то же самое, что стать настоящей женщиной, – ответил Вайс. – По словам Хиршфельда.

– Верно, – сказал я. – И я, безусловно, буду изо всех сил цепляться за этот факт, когда в следующий раз заговорю с незнакомкой. Настоящими женщинами рождаются. Даже уродливыми. Остальное – просто засовывание фамильных драгоценностей поглубже в буфет. Но кто знает? Возможно, убийца настолько глуп, что отрезал себе интимные части. И когда мы его арестуем, обнаружим, что у него кое-чего не хватает.

– Никто не может быть настолько тупым, – сказал Геннат. – Ведь истечешь кровью до смерти.

– Мне казалось, вы говорили, что большинство наших клиентов – тупицы.

– Да, большинство. Но то, что ты описываешь, явное безумие.

– Таких психов нет даже в Берлине, – заметил Ганс Гросс.

– Возможно, парень подошел к этому краю ближе остальных, – заявил я. – И если в стремлении стать женщиной он отрежет себе мужское достоинство, точно избавит нас от необходимости отрезать ему голову.

Вайс рассмеялся.

– Я начинаю думать, что стакан шнапса – слишком много для Гюнтера. Не слышал от него столько слов, с тех пор как мы дали ему место в фургоне. И кое-что из этого даже имеет смысл.

Я опустил окно и глубоко вдохнул влажный ночной воздух. Меня опьянил не шнапс, а табачный дым: я понял, что если когда-нибудь стану детективом отдела по расследованию убийств, то мне придется поработать над своей привычкой курить. По сравнению с этими людьми, я был просто дилетантом. И начинал понимать, почему и у Эрнста Генната, и у Ганса Гросса голоса напоминали скрежет напильника. Голос фрау Кюнстлер, как и ее маникюр, больше походил на черный кофе.