Инге Кристенс - Руны смерти, руны любви [litres]

– Я быстро привыкаю к вещам и людям, – заговорил Хенрик, досвистев мелодию до конца. – Старая машинка была такой удобной, сама в руку ложилась. Мы с ней пережили вместе столько приятных минут, что сроднились, насколько может сродниться человек и аппарат для тату. Но, к сожалению, машинкой пришлось пожертвовать ради того, чтобы подставить Нильса.

Рикке вспомнила разъяренную физиономию Нильса.

– Оцени, как я быстро соображаю, а то мне и похвастаться некому. Твой неожиданный звонок застал меня врасплох, но я сразу же понял, как смогу использовать эту ситуацию. В крайнем случае, пришлось бы пожертвовать не только машинкой, но и тобой, милая Рикке. Но поверь, мне бы не хотелось душить тебя на скорую руку. Я люблю делать все по правилам, по порядку. Но свободу я люблю больше. Говорят, что наши тюрьмы чуть ли не самые комфортабельные на свете, но мне в тюрьму не хочется. Я не смогу спокойно жить на иждивении добрых датчан, которые исправно платят такие высокие налоги. Лучше я сам о себе позабочусь…

Особо яростным рывком Рикке выразила свое несогласие с тем, что Хенрик должен оставаться на свободе.

– И о тебе я тоже позабочусь, милая, – тон у Хенрика был ровным и дружелюбным. – Я испытываю по отношению к тебе самые нежные чувства и поэтому отнесусь к тебе с нежностью. Ты будешь задушена подушкой…

Рикке дернулась еще сильнее, так что в конечностях запульсировала боль. Или руки-ноги болели уже давно, просто Рикке не обращала на боль внимания, а сейчас, вот, обратила.

– Смерть от подушки куда приятнее, чем от удавки, – как ни в чем не бывало, продолжал Нильс. – Тем более, что новой удавкой я обзавестись не успел. Ты знаешь, Рикке, я давно подумывал о том, что татуировать живых интереснее и приятнее, чем мертвых и вот сейчас самое время попробовать. Новая машинка ознаменует начало нового стиля. Живой материал лучше чувствуешь, а для художника очень важно чувствовать материал.

Рикке издала протестующий стон.

– В мертвом материале есть своя прелесть, Рикке, – Хенрик отложил машинку в сторону и сцепил слегка подрагивающие пальцы рук в замок. – Тело, из которого только что ушла жизнь, привлекало меня своей покорностью. Оно было похоже на холст, натянутый на раму, только холст этот был теплым и меня с ним кое-что связывало. Холст – это просто холст, а тело, которое совсем недавно было живым, находилось и продолжает находиться в моей власти… Никто не обратил внимания на то, как бережно обращался я с моими избранницами. Ни одного синяка на теле, ни одной царапины, кроме следа на шее. Когда ода из них случайно сломала ноготь, я так жалел об этом…

«Могу себе представить», подумала Рикке.

– Настоящий художник не станет портить свой холст… Ты не думай, Рикке, я не тебе объясняю, ты все равно ничего не поймешь. Я, всего лишь разговариваю сам с собой, а ты всего лишь немая статистка. Твоя задача – лежать и напитываться страхом. Когда ты созреешь, я сделаю тебе тату, а потом мы сольемся в едином экстазе в последний раз в жизни. Я задушу тебя, когда ты будешь на вершине оргазма, Рикке. О такой смерти можно только мечтать.

Рикке издала короткий стон, похожий на хмыканье. Смысл был таков – если о такой смерти можно только мечтать, то давай поменяемся и я придушу тебя, когда ты начнешь извергать семя. На такую любезность я вполне способна.

Она и впрямь была способна убить Хенрика, чтобы спасти свою жизнь. Но одного желания мало, нужны еще и возможности, а с возможностями было плохо. На всякий случай, Рикке решила не тратить силы понапрасну и перестала дергаться, тем более что уже поняла – наручники и цепи крепкие, силой освободиться не удастся, если только хитростью. В глубине души Рикке, в самой-самой глубине, еще теплилась надежда на то, что Хенрик шутит. Рикке прекрасно понимала, что он не шутит, для этого было достаточно в глаза ему посмотреть, но надежда еще не исчезла окончательно.

– Я не убийца, Рикке и не маньяк. И уж тем более не монстр. Я всего лишь – коллекционер, только вместо картин, я коллекционирую женщин и связанные с ними впечатления. Для того чтобы женщина не просто стала моей, но и оставалась моей вечно, я должен стать ее последним мужчиной. Чтобы после меня она уже никому больше не принадлежала. Я, знаешь ли, не люблю, когда мне изменяют, Рикке. Помалкиваю до поры до времени, но… Впрочем, история с Нильсом говорит сама за себя и в комментариях не нуждается. Ты знаешь, я был так зол, что мог и тебя убить прямо там же, изобразив все так, словно ты погибла от рук Нильса, но тогда бы ты осталась его женщиной… И потом ты как нельзя лучше подходишь на роль первой леди, первой на новом этапе моего творчества. Можешь рассматривать это как мой прощальный подарок. Нет, прощальным подарком станет подушка, которую положу тебе на лицо. Никакого синтепона или холофайбера, Рикки, только натуральный гусиный пух. Местные аборигены выращивают чудных гусей, огромных как страусы и голубоглазых. А по углам своих подушек они вышивают затейливой вязью четыре буквы «д» и две буквы «с», что означает «во сне вы столь сладко мечтаете»! [149] В оригинале эта фраза выглядит как «Du drømme dig en Drøm saa sød!» Я обожаю местных аборигенов. Жаль, что ты с ними не познакомишься и они с тобой тоже. Я больше не выставляю свои произведения на всеобщее обозрение. Во-первых, потому, что после смерти Нильса делать это было бы глупо, а, во-вторых, никто, кроме тебя, не смог проникнуть в смысл моих посланий. Или, вообще, не пытался. Ты должна понимать, как ранит художника безразличие толпы, ты ведь психолог, и вообще умница. Тебе должно быть знакомо такое понятие как сублимация? [150] Сублимация (от лат. sublimo – возвышаю) – перенаправление энергии с социально неприемлемых (низменных) целей и объектов на социально приемлемые (возвышенные). Если знакомо, то закрой на секунду глаза.