Андрей Добров - Резня на Сухаревском рынке

Захар Борисович не заметил, как дошел до Лазаревского переулка и оказался перед калиткой дома Скопина.

Он прошел к крыльцу и постучал в дверь. Дверь открыл Мирон.

— Иван Федорович дома? — спросил Архипов.

— Дома, спит.

— Разбуди.

Мирон медленно помотал седой кудлатой головой. Архипов строго насупил брови и снял цилиндр.

— Я по делу. Разбуди.

— Ты проходи, — посторонился Мирон. — Может, он и сам скоро проснется.

Захар Борисович с неудовольствием отметил это «ты».

— Пьет, что ли? — спросил он по-простому.

— Не, правда спит. Ты, Захар Борисович, погоди, не буди его. Он редко когда спит спокойно. Все кошмарами мучается. Оттого и пьет, — пояснил Мирон.

И только теперь, по этому доверительному замечанию, Архипов понял, что Мирон «тыкал» ему не от дерзости, а в знак товарищества.

— И долго он будет спать? — спросил Захар Борисович, проходя в дверь.

— Это уж как придется.

Небо над осажденной Цитаделью начало быстро темнеть. Повеял слабый ветерок. Защитники крепости начали укладываться спать — солдаты прямо на земле, вповалку. Офицеры и охотники из купцов разбрелись по низким жилищам с плоскими крышами, стоявшим не только вдоль стен, но и заполнявшим любой уголок, кроме площади перед дворцом. Не спали только часовые на стенах и воротах, готовые в любой момент поднять крик и пальбу. Скопин, сильно хромая на раненую ногу и держась за перевязанный бок, дошел до Самаркандских ворот, махнул рукой часовому и принялся подниматься по широким, стершимся ступеням наверх. Часовой не стал спрашивать у него пароля — не из-за ослабления дисциплины, а потому, что все здесь знали друг друга в лицо.

Подниматься было тяжело — раны, нанесенные «халатниками», жгли. Наскоро зашитые шелковой нитью, они кровоточили. Оба доктора — и старый, и молодой — потребовали было от Скопина не покидать импровизированного госпиталя на площади, но потом забыли про молодого офицера. Впрочем, оставаться на площади было опасно, да Скопин и не хотел.

Наконец, с трудом переводя дыхание, он взобрался на самый верх, опершись на пушку, постоял, переводя дыхание.

— Гуляете, вашбродь? — спросил подошедший часовой, на голове которого вместо форменного кепи был напялен один только белый чехол.

— Гуляю, — выдохнул Иван Федорович. — Для здоровья, говорят, полезно. А ты сторожишь?

— А, сторожу, — отозвался часовой. Был он лет тридцати, с худым обветренным лицом, давно не бритым. — Да только басурмане-то все спать легли. Они по ночам спят. Потому как воинского порядка они не знают.

Скопин распрямился и кивнул в сторону воротных зубцов, возвышавшихся темными тенями неподалеку.

— А этот как, жив еще?

Солдат оглянулся.

— Этот? Жив. Все плакал, а потом затих. Я думал, может, помер? А он выть вдруг начал. Так тихонечко, как котенок. Но я вот что скажу: и поделом. Иуда это. Своих продавал.

— Я поговорю с ним? — спросил Скопин.

Часовой пожал плечами. Майор не оставил никаких приказов насчет пленного купца.

— Поговори, если хочешь, вашбродь. Только не высовывайся. Басурмане, может, и спят. А может, и не спят. Они ж неразумные. Рази ж разумный человек против нас полезет?

Скопин подошел к зубцу, к которому была привязана веревка, удерживающая Косолапова, и осторожно выглянул вниз. Купец висел, связанный по рукам и ногам, не подавая признаков жизни.

— Эй ты, слышишь? — спросил Скопин висевшего.

Ответа не последовало.

— Косолапов, ты меня слышишь? — Иван Федорович повысил голос.

— Вы отойдите, вашбродь, — раздался сзади голос часового. — Щас я его разбужу.

Он снял с плеча ружье и прикладом толкнул веревку, на которой висел предатель. Тело качнулось и дернулось.

— Проснулся, — с удовлетворением отметил солдат, закидывая ружье обратно за спину.

Скопин снова выглянул наружу.

— Косолапов!

Купец поднял вверх обожженное солнцем широкое лицо. Борода встала торчком.

— Воды! — прохрипел он.

Скопин снова почувствовал боль в ране и привалился к камням укрепления.

— Да как же я тебе дам воды? — спросил он устало. — Ты там, а я тут.

— Воды, Господа Бога ради! — простонал Косолапов. — Дай воды, помираю!

Скопин смутился. Он знал, что предатель наказан пусть жестоко, но вполне справедливо. Однако человеческое сочувствие и воспитание восставали в нем против такой жестокости. Не проще было бы расстрелять предателя? Или, если уж солдаты жалели патроны, так нужные при осаде, не гуманнее было бы заколоть Косолапова штыком или зарубить саблей? Кому майор Штемпель хотел преподать такой страшный урок? Другим предателям, которые могли оставаться в стенах Цитадели? Или он мстил купцу-иуде за потерянных гонцов, замученных неприятелем?