Анатолий Степанов - Чума на ваши домы. Уснувший пассажир. В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего. Деревянный самовар (пьянки шестьдесят девятого года)

— Он же слабенький! Из интеллигентной семьи, его в жизни никто даже пальцем не тронул. А вы, как мясник, как убийца…

Она тихо-тихо заплакала и стала искать пульс у беспамятного интеллигента.

— А слабенький ничего себе Олега приделал! — удивился Сеня Саморуков.

— Да замолчите вы! — приказала Жанна и стала прислушиваться к дыханию пострадавшего. Дыхание было ровное, глубокое. Прервался, чтобы промычать невнятное, снова свободно задышал, а потом и захрапел, как храпят во сне сильно перебравшие граждане. Жанна ахнула: — Да он же спит, пьяная скотина!

Уронила безвольную операторскую башку на траву, встала, тщательно отряхнула юбку и поинтересовалась у Торопова:

— А твои дела как, Лелик?

Олег уже вернулся на дощечку-скамеечку и, облокотившись о стол, промокал чистым носовым платком вдрызг разбитые губы.

— Переживу, — пообещал он.

— А я — не переживу! — опять подняла голову Жанна. — Роман Суренович, как я его завтра гримировать буду?

— Чего-нибудь придумаем, — отмахнулся Казарян, поднял рюмку и, покрывая все шумы, возгласил тост:

— За дружбу, ребята! За наш здоровый спаянный коллектив!

Коллектив дружно гоготнул и дружно выпил.

Писатель Фурсов, не стесняясь, удовлетворенно наблюдал за тем, как манипулировал со своим разбитым ртом бард Торопов.

— Кайф ловишь? — невнятно, через платок, спросил Олег.

— И часто тебя бьют, Олег? — вопросом снял тороповский вопрос Фурсов.

— Довольно часто, — спокойно признался Олег. — Иногда по делу, а чаще — просто так. Ты что — добавить хочешь? Не советую.

— Зачем мне самому? За меня другие стараются.

— Так, наверное, всегда?

— Что — всегда? — не понял Фурсов.

— За тебя другие стараются. Партийная организация, компетентные органы, государственный тесть.

— А за тебя — истеричные девицы, интеллигенты с кукишами в кармане, заграничные радиостанции, вещающие подлости о Советском Союзе на русском языке.

Олег отнял платок ото рта, для практики пошлепал сильно увеличенными губами и предложил уже более ясным голосом:

— Что это мы все о других? Давай напрямую: ты — обо мне, я — о тебе.

— Ладно, — чуть содрогаясь от решимости, согласился Фурсов. — Давно пора нам с тобой сыграть в открытую. Начну с того, что ты мне отвратителен. Всем: дешевым суперменством, демонстративной вседозволенностью, позой сокрушителя режима, а глазное — своими пошлыми, с мелкой подковыркой, с дешевым сортирным остроумием песенками — частушками, которые ты уже без всякого чувства юмора называешь балладами. То, что человек сочиняет, есть отражение его души. В отражении твоей души — помойка, в которую ты со сладострастием кидаешь все лучшее, что есть в нашей жизни: патриотизм, любовь к родной земле, высокие и светлые идеи, подвигающие наш народ на великие свершения. И ты опасен, Олег: цинизмом своим, псевдоновизной, мнимым бесстрашием ты смущаешь, ты совращаешь, ты ломаешь человеческие души. Светка, прожив с тобой два года, по сути, болела после еще не менее двух…

— О Светке — не надо, — остановил Олег. — Насколько я понял, ты, в принципе, высказался до конца. Теперь слушай меня. Пройдут годы, сколько — не знаю, но знаю одно: через это энное количество лет твоих былинных лесорубов, розовощеких и отважных дев, энергичных инженеров, все понимающих секретарей парткомов, райкомов и обкомов, выдуманных тобой для услады маразматических начальников, которые, читая подобное, пускают слезу и гордятся тем, что они воспитали такой замечательный народ, так вот все это никто никогда не вспомнит и не прочтет уж наверняка. А мои песни будут слушать и петь, потому что каждому человеку хочется знать подлинное свое прошлое.

— Стендаль! Меня поймут через сто лет! — провизжал Фурсов. — Тебе нельзя жить среди людей, у тебя мания величия, ты сумасшедший!

— Пошел отсюда вон, таракан, — посоветовал Олег писателю Фурсову.

Тот задохнулся от ярости, постоял молча, развернулся и ушел во тьму. К выдуманным им самим розовощеким и отважным девам, наверное.

Видимо, Поземкин решил, что подобный транспорт Смирнова устраивает вполне. И напарник устраивает. «ИЖ» с коляской, побрякивая, катил по таежной дороге. Смирнов наблюдал следы варварства: вдоль дорог, как и вдоль рек, чтобы не напрягаться, таская по бревну к трассе, строевой лес ударники вырубили подчистую. Реки от этого обмелели, и дороги превратились в сезонные летние тропы.

— Витя, — спросил из коляски Смирнов, от нечего делать спросил: — А почему хутор — Жоркин?