Анатолий Степанов - Чума на ваши домы. Уснувший пассажир. В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего. Деревянный самовар (пьянки шестьдесят девятого года)

Тут уж и Александр Иванович не выдержал, перебил:

— Пресечь — это арестовать кого-нибудь, что ли? Тогда кого? Доноси.

— Слава советской милиции! — из угла выкинул лозунг Торопов.

— Вы неправильно меня поняли, Александр Иванович! — писатель, вдруг потеряв деревенский румянец, подсобрался, сжался в комок — понял, что вляпался, напомнил:

— Я свой тост начал со слов о мире и согласии.

— Так мы пьем или не пьем? — взъярилась Жанна.

— За мир и согласие! — в безнадеге провозгласил писатель и первым выпил.

За мир и согласие выпили все и все налитое. Чтобы продлить покой за столом, следующим тостом Роман Суренович Казарян поддал лирического тумана, розовым облаком которого он окутал уже как бы былинную фигуру своего старого друга и учителя:

— У меня сегодня маленькое счастье, друзья! Да нет, не маленькое. Настоящее. Рядом со мной человек, по которому я соизмеряю каждый свой поступок, каждое свое решение, каждую свою мысль. Эмоцию, чувство ни с чем соизмерить невозможно, это не просчитывается, это не наш, это генный импульс, но все равно, по истечении определенного срока после спонтанно свершенного я спрашиваю себя: «А как на это взглянет Саня?» И каждый раз я понимаю, как к тому или иному поступку, решению, эмоции отнесется Александр. Не потому, что он примитивен или прост, а потому, что он честен без оговорок и правдив без умолчаний. Мы же все, все в глубине души знаем, где истина или хотя бы как к ней идти, но мы все, все старательно отодвигаем ее в сторону и идем не совсем туда, куда следует. И все списываем на обстоятельства. Для него нет оправдывающих его обстоятельств. Он мне друг? Друг, конечно. Но не все этим определяется. Он — мой добрый ангел. Сегодня я услышал: крылья шелестят. Это Саня прилетел. За Саню!

И опять все выпили по полной. После столь изысканного тоста в стиле «ориент» выпить не по полной было бы просто безнравственно. Но вторая полная — она и есть вторая. Тем более, что и первая была полной. Загалдели, зашумели все, добираясь до закуски, а закусив, естественно, распустили языки. Глядя через стол на Смирнова бесовскими глазами, первой начала задиристую атаку подлая девка Жанна:

— Вам бы шестикрылым серафимом каждому из нас на перепутьи являться, а вы в милиции служите. Правильно ли это?

— Правильно, — добродушно откликнулся Смирнов. Ему уже все нравилось, даже подначки. — Я и являюсь. Только не на перепутьи, а на перекрестке.

— Ты с ней не связывайся, — посоветовал подсевший к нему Сеня Саморуков, бесцеремонно отодвинув Казаряна. — Она ведьма. Лучше сразу скажи, Иваныч, завтра со мной на рыбалку пойдешь?

— А как же съемка? — забеспокоился сбоку Казарян.

— Не беспокойся, шеф, все в параллели! — заверил режиссера Саморуков, и Казарян поверил ему. Более ответственного и точного человека, чем Сеня, в съемочной группе не было. — Я тебя на место, Иваныч, поставлю…

— Положишь, — перебил Смирнов. — После трехдневной пьянки удить смогу только лежа.

— Хорошо, положу, — согласился Сеня и предложил, одновременно наливая: — По нашей индивидуальной, маленькой. Со свиданьицем.

Выпили индивидуально. По маленькой. Со свиданьицем. Обвал неорганизованной пьянки остановил мощный рык оператора Толи Никитского:

— Заткнитесь, мужики!

От удивления, что Толька может так громко орать, мужики заткнулись, а дамы, испугавшись вдруг открывшегося их щебетанья, перестали щебетать. Не отрывая, демонстративно, потому что пьяный, влюбленных глаз от Жанны, Никитский с трагическим напором возгласил:

— За прекрасных дам, украшающих наше общество и нашу жизнь!

Выпили, конечно, как за такое не выпить. А некоторые, используя этот тост в неприглядных целях, полезли к девам обжимать их и целоваться. Это называлось — гулять. Уже не сидели, а перемещались, уже не разговаривали, а сообщали нечто друг другу в движении, уже визгливо хохотали, уже громогласно обижались, уже разбилась первая тарелка.

Но Смирнов по-прежнему был в моде. Мужики индивидуально выпивали с ним, а девы невинно целовали его в сахарные уста. Ему все это очень нравилось, а Казарян все тащил его за руку и звал куда-то:

— Саня, выйдем на минутку, Саня, выйдем на минутку.

Вытащил-таки в спальню, и, усадив подполковника на мягкое, горестно спросил:

— Ты завтра опохмеляться будешь?

— Об этом я буду знать только утром, — серьезно ответил Смирнов.

— Я с тобой должен долго говорить…

— Заговорила роща золота-а-ая! — пропел с грузинским акцентом Смирнов.