Эд Макбейн - Удар молнии

Сару беспокоила их единственная дочь Сьюзен, которой было шестнадцать. Вернее говоря, ее беспокоила наследственность. Муж тысячи раз говорил ей, какие у нее чудесные ноги, бедра и грудь. Насчет ног и бедер она была не вполне уверена, а вот по части груди вполне соглашалась и не знала большего удовольствия, чем когда ее поглаживали. Тут и встает вопрос наследственности. Что касается старшего сына, Алана, она не волновалась. И что касается младшего, Джеффа, — тоже. Алану было семнадцать, а Джеффу тринадцать, и в отношении них ее волновали только наркотики, впрочем, стоит прикоснуться к этой гадости и Мейер шею им свернет. Но наследственность — это наследственность.

Сьюзен явно унаследовала чудесные ноги, бедра и грудь матери. Она унаследовала и ее чувственные губы, голубые глаза отца и матери, и Бог знает чьи светлые волосы, и все это вместе взятое создавало образ весьма привлекательной юной особы, которая, надеялась Сара, может быть, не так уж любит, когда ей ласкают грудь.

В силу всех этих обстоятельств Сара хотела предложить Мейеру, чтобы они вместе попросили семейного врача выписать для Сьюзен пилюли. Сара не знала, девственница ли еще ее дочь. В последние несколько месяцев Сьюзен была чрезвычайно замкнута во всем, что касалось ее частной жизни, из чего, возможно, следует, что какой-нибудь горячий ковбой из школы уже подверг ее обряду посвящения. Либо Сьюзен сама серьезно обдумывает, не пройти ли ей этот обряд. В любом случае Сара вовсе не хотела, чтобы ее дочь забеременела в шестнадцать лет.

Проблема, однако, состояла в том, как все это объяснить Мейеру.

Они заговорили одновременно.

— Слушай, я вот о чем думаю...

— Знаешь ли, Сара...

Оба замолчали.

— Давай, — сказал Мейер, — сначала ты.

— Нет, ты.

Мейер глубоко вздохнул.

— Они все время смеются надо мной из-за этого парика.

— Кто они?

— Ребята.

— Ну и что?

— Все ребята.

— Ну и что?

— Ну и... Сара... А тебе нравится парик?

— А мне он и не должен нравиться, он ведь у тебя на голове.

— Но как тебе кажется, мне в нем лучше или нет?

Сара погрузилась в раздумье, которое показалось Мейеру слишком продолжительным.

— Мейер, — сказала она наконец, — я люблю тебя с волосами или без волос. Для меня ты — это ты, и при чем здесь волосы? Можешь ходить лысым, можешь носить этот парик, можешь купить другой, например, светлый или рыжий, можешь отрастить усы или бороду, можешь выкрасить ногти на ногах, я все равно буду любить тебя. Потому что я люблю тебя, — заключила она.

— Я тоже люблю тебя. — Мейер немного помолчал. — Но парик-то тебе нравится?

— Честно?

— Честно.

— Я люблю целовать твою блестящую лысую макушку.

— Тогда я сожгу парик.

— Да, сожги его.

— Завтра.

— Когда хочешь.

— Ладно, — сказал Мейер. Однако он не был уверен, что на самом деле сожжет его. Самому-то ему парик нравился. В нем он выглядел настоящим детективом. А он любил выглядеть настоящим детективом. Он любил быть детективом. Только не тогда, когда поблизости Глухой. И какого черта ему снова понадобилось? Если, разумеется, это Глухой. А кто, кроме него, будет вешать девушек на фонарных столбах и оставлять на месте преступления документы, чтобы облегчить им работу? Нет, скорее всего это все же Глухой. Интересно, а Глухой носит парик? Глухой — блондин. Карелла хорошо рассмотрел его, когда в него стреляли. Высокий блондин со слуховым аппаратом. Но, может, светлые волосы — это парик? И, может, Глухой лыс? И называть его надо Лысым? А самого Мейера не называют ли за глаза Лысым Детективом? Может, на территории Восемьдесят седьмого он известен как Лысый Детектив? И во всем городе тоже? И даже во всем мире? Такой известности ему вовсе не хотелось. Он хотел, чтобы его знали как Мейера Мейера. Чтобы он был самим собой.

Сара меж тем что-то говорила.

Начало он пропустил, речь шла о людях, которые с годами делаются красивыми и, естественно, привлекают к себе внимание. Он вспомнил последнее появление Глухого. Почему этот мерзавец не выбрал какой-нибудь другой участок? Почему именно Восемьдесят седьмой? Посылал им фотографии. Дублировал посылки. Помогал им. Ну, не так, чтобы очень, филантропом он не был. Но бросал вызов: пошевелите мозгами, сообразите, что означают эти фотографии, и тогда поймете, какова моя цель на сей раз. Они разобрались и решили, что фотографии означают, что он собирается ограбить еще один банк. И он действительно это сделал. Дважды. Он послал людей, зная, что их поймают, если в полиции верно расшифровали фотографии, а потом, через полтора часа, отправил новую команду. И у него почти все получилось. На сей раз он назвал себя «Taubman», что по-немецки означает «Глухой». Der Taube Mann. А, черт, лучше бы это все-таки был не он.