Фридрих Незнанский - Дело чести генерала Грязнова

– Так что же?! Ты хочешь сказать, чтобы я сдал тебе зону?! Да знаешь ли ты, покойник, сколько «капусты» вложено в то, чтобы на этой зоне нормальные люди имели возможность жить по-человечески? Да знаешь ли ты, козел, что здесь каждый третий из хозяйской свиты…

«Козел!»

Это было страшным оскорблением, от которого его, Грача, даже сейчас коробило и на которое он должен был немедленно ответить, но драться на тот момент с Тенгизом – все равно что бросаться с финкой на танк, и он произнес негромко, но зло и внятно:

– Вот оно, значит, что? А на пересылке братва голову себе ломает, отчего это боровская «семерка» поменяла окрас?

Эта фраза не требовала расшифровки. Тенгиз обвинялся в том, что ссучился со своими пристяжными и что именно с его помощью лагерный кум сумел выявить всю отрицаловку, а взамен этого благодарная администрация «семерки» отдала ему на откуп большую половину зоны. Братва, мол, из ШИЗО не вылазит да кровью отхаркивается, однако поделать с этой кодлой южан, пахан которой вступил в откровенный сговор с лагерным кумом и сам стал кумовской сукой, ничего не может.

Сказал и тут же пожалел об этом. Но было уже поздно. Взорвался разъяренный гортанный рык, и тут же серия страшных по своей силе ударов обрушилась на Грача…

Когда он очнулся и попытался все расставить по своим полочкам, то вдруг понял, что еще далеко не все подвластно в «семерке» Тенгизу и его людям, как хотелось бы тому думать. Если бы действительно каждый третий из хозяйской свиты кормился с рук Тенгиза и тех людей на воле, которые за ним стояли, то рукастые гориллы замочили бы его прямо там, в камере-одиночке, без лишних свидетелей, а лагерный кум списал бы это на самоубийство осатаневшего от своей безысходности психопата. Однако он, Грач, остался жив, и это не могло не вселять определенную надежду…

Разогревая себя чифирем, Грач вспоминал события полугодовой давности и невольно думал о том, насколько тонка и непрочна та самая серебряная нить, которая все еще связывала его с жизнью. И если эти козлы не побоялись замочить нового хозяина «семерки»…

Когда зэки уже заканчивали греметь ложками, выгребая из алюминиевых мисок сдобренную смальцем перловую кашу, а особо шустрые даже потянулись к двери, Грач подошел к контролеру, через которого получал с воли грев, и спросил, почти беззвучно шевельнув губами:

– Калистрат сейчас где?

Иван Полозов, Кишка, получивший свое погоняло за то, что даже несмотря на то, что жрал за троих, однако в свои тридцать лет оставался тощим, как кишка, покосился на Грача и также беззвучно отозвался:

– В Хабаровске. Говорят, будто уже показал на допросе, что эту заточку в его руку вложил ты.

Для Грача это не было сногсшибательной новостью, и он негромко уточнил:

– Выходит, парится в СИЗО?

– В нем самом.

– Сможешь выйти на нужных людей?

– Ну-у… – замялся Полозов, – кое-какие зацепки есть, но сам понимаешь, это «зелени» стоит.

– Я тебя не спрашиваю, сколько это будет стоить! – В голосе Грача появились металлические нотки. – Я спрашиваю, сможешь ли выйти на людей, которые смогли бы провести с ним кое-какую работу?

– Ну-у, точно, конечно, обещать не могу, однако…

– Тогда запоминай, что я тебе скажу!..

Спроси вдруг кто-нибудь у Раисы Борисовны, что с ней творится, она бы и сама не смогла толком ответить. Но одно знала точно: обратной дороги к прежней семейной жизни с Полуниным нет и быть не может.

«Господи-и-и-и!.. – порою чуть ли не кричала она, зарывшись лицом в подушку. – И это когда тебе уже далеко не тридцать и даже не сорок! Прожить с этим человеком больше двадцати лет и вырастить сына с дочерью…»

Она не ведала, что с ней творится, но уже точно знала, что не сможет жить без Рогачева. И от всего этого чуть с ума не сходила, возненавидев не только своего мужа, который все дальше и дальше скатывался в чудовищную бездну алкоголизма, но и Полину, законную жену Рогачева, с которой тот почему-то не торопился разводиться, и эту Людку-секретаршу.

И она опять вгрызалась зубами в мокрую от слез подушку, изводя себя тем, что у Рогачева остались какие-то чувства к своей жене. Ведь любил же он ее когда-то, любил…

И от одной только мысли о том, что он и свою Полину ласкает точно так же, как ласкает ее, уединившись в кабинете, она готова была возненавидеть весь свет. О Людмиле, которая могла заменить ее на протертом диване, она старалась пока что не думать – от этого можно было и в хабаровскую психушку попасть.