Фридрих Незнанский - Дело чести генерала Грязнова

– А какое тут – «звонил»? – плакался в жилетку Юнисов. – Когда?..

И замолчал, видимо догадываясь, что Грязнов уже в курсе всего того, что произошло в боровской «семерке».

– Да, я в курсе. По телевизору в «Новостях» сказали, да и дежурный по Управлению подтвердил… – Он откашлялся, чувствуя, как запершило в горле: – Что, настолько все серьезно, что Евдокиму уже нечем было помочь?

– Пока ничего конкретного сказать не могу. Но как только прояснится…

– Может, моя помощь потребуется? – посчитал нужным спросить Грязнов. – Слышал, будто в боровской «семерке» не только хабаровчане, но и москвичи не на последних ролях.

– Не знаю, – поспешил урезонить его пыл Юнисов, – пока ничего не знаю. Единственно, что могу сказать точно, это то, что самое опасное удалось подавить в зародыше и сейчас в «семерке» проводят зачистку.

– Ясно, – подытожил Грязнов, повидавший за годы оперативной работы не один бунт на зоне. – Московское начальство еще не подъехало?

– Рановато, вроде бы. Но скоро ждем. Кое-кто из наших уже штаны запасные с собой прихватил.

– Ожидаются серьезные разборки?

– Судя по всему, да.

– В таком случае, не буду тревожить, но превеликая просьба: как только что-нибудь прояснится, позвони.

В тот вечер Грязнов лег спать позже обычного. Однако сон не шел, и он, сунув ноги в мягкие тапочки из оленьей шкуры, прошел на кухню. Наполнил чайник и, дожидаясь, когда вскипит вода, неподвижным взглядом уставился в окно, за которым далеким совиным уханьем проживала свою жизнь короткая майская ночь.

Уткнувшись лбом в холодное стекло, он смотрел в ночь, а перед глазами стоял Евдоким Чуянов, с которым, казалось бы, совсем недавно они пили за этим же столом разведенную томатным соком водку.

Еще в ноябре прошлого года Чуянов отправил в Москву, в ГУИН, рапорт с просьбой о переводе в систему Управления по исполнению наказаний по Хабаровскому краю, где он родился и вырос, где остались его корни и где ему будет легче справиться с той душевной тоской и непосильным одиночеством, что обрушились на него после смерти жены. После того как от рака легких ушла из жизни его Зинаида, он возненавидел Челябинск, заводские трубы которого ассоциировались в его сознании с трубами исполинского крематория, и только в своих родных местах он надеялся вновь обрести себя.

Его поняли в ГУИНе и пошли навстречу. Даже более того, ему было предложено две должности на выбор: непосредственно в краевом Управлении по исполнению наказаний и должность начальника колонии в родном для него Боровске, на место полковника Доменко, который после инсульта уже не смог вернуться в строй. Евдоким Чуянов выбрал второе, однако это назначение не могло не встревожить Грязнова.

Боровская «семерка» хоть и считалась «красной», то есть балом на зоне правили не зэки, а администрация колонии, однако Грязнов, сумевший навести по своим собственным каналам кое-какие справки, имел все основания считать ее проблемной.

В «семерке» назревал конфликт между братьями-славянами и «лицами кавказской национальности», что было страшно само по себе, и это в то время, как теперь уже бывший хозяин «семерки» из кожи лез, чтобы представить колонию воплощением правопорядка, демократичности и спокойствия. И в этой ситуации еще неизвестно было, как встретят нового хозяина не только оба крыла российской преступности, но и офицеры колонии, надеявшиеся на кадровые передвижки с естественным повышением по службе.

Хотя Евдоким и пребывал в приподнятом состоянии эйфории, когда они втроем – Полуэктов, Чуянов и Грязнов – отмечали «возвращение блудного сына», однако он не мог просто так отмахнуться от того, что рассказал Грязнов. Ему ли было не знать, что нет ничего страшнее на зоне, когда вдруг вспыхивают, разгораясь в яростный костер, межнациональные или межрелигиозные конфликты, притушить который удается порой только пожарными брандспойтами с ледяной водой да автоматными очередями поверх голов осатаневших от взаимной ненависти зэков. За те годы, которые он отдал поначалу советской, а потом уж и российской зоне, пройдя нелегкий путь от начальника отряда в «малолетке» до хозяина колонии строгого режима, он познал все скрытые пружины, которые то стремительно сжимаются, то столь же стремительно разжимаются на каждой зоне, будь она трижды черной или десять раз красной.

Восстанавливая в памяти тот разговор в хабаровском ресторане, Грязнов вспомнил, как Евдоким только спросил, прищурившись: «Это ты через кого наскреб-то?»