Джеймс Эллрой - Черная Орхидея

Эммет быстро прикрыл ей рот рукой, на которой блеснуло несколько перстней с драгоценными камнями. Он сказал:

— Это не измена. Это просто привязанность, так что тут все законно.

Его реакция и спокойная манера речи были безупречны. Подражая ему, таким же спокойным голосом я ответил:

— Это Джорджи Тильден убил Элизабет Шорт. Она позвонила сюда двенадцатого января, и один из вас свел ее с Джорджи. На вилширском автобусе она приехала на встречу с ним. Остальное расскажете вы.

Вытаращив от изумления глаза, Мадлен дрожала, прикрытая руками папочки. Эммет посмотрел в сторону направленного на него револьвера.

— Я не оспариваю подобное утверждение, и я не оспариваю твое несколько запоздалое стремление помочь правосудию. Сказать тебе, где можно найти Джорджи?

— Нет, сначала расскажете мне про ваши шашни, а потом уже об их законности.

— Это замечание здесь едва ли уместно, паренек. Я поздравлю тебя с успешным завершением детективной работы, которую ты проделал, скажу, где ты можешь найти Джорджи, и на этом мы остановимся.

Ведь никто из нас не хочет, чтобы пострадала Мэдди, а обсуждение мрачного прошлого нашей семьи может отразиться на ней самым неблагоприятным образом.

Как будто для того, чтобы подчеркнуть отеческую заботу о дочери, Эммет высвободил руку. Мадлен вытерла со щеки размазанную по ней помаду и пролепетала:

— Папа, пусть он заткнется.

Я бросил:

— Это папа попросил тебя потрахаться со мной? Это папа попросил тебя пригласить меня на ужин, чтобы я передумал проверять твое алиби? И таким образом, вы решили, что немного гостеприимства и трахания поможет вам выйти сухими из воды? Значит, вы...

— Папа!

Рука Эммета возвратилась на место; Мадлен уткнулась в нее лицом. Шотландец сделал следующий логический ход.

— Давай говорить по существу, паренек. Выброси историю нашей семьи из головы. Чего ты на самом деле хочешь?

Я стал осматривать спальню, останавливая свой взор на предметах — и их стоимости, о которой мне хвалилась Мадлен. На дальней стене висела написанная маслом картина Пикассо — сто двадцать штук. На столике стояли две китайские вазы — семнадцать. Над кроватью какой-то голландский мастер стоимостью двести с лишним тысяч; уродливая статуэтка на тумбочке — двенадцать с половиной. Эммет, теперь уже с улыбкой на лице, сказал:

— Ты ценишь красивые вещи. Мне это нравится. И эти красивые вещи могут быть твоими. Только скажи мне, чего ты хочешь.

Первого я прострелил Пикассо. Глушитель ухнул «уфф» и пуля 45-го разорвала холст пополам. Следующими были две китайские вазы, куски фаянса разлетелись по всей комнате. С первого раза я не попал в статуэтку — но утешением мне стало разбитое зеркало, окантованное золотом. Папа с любимой дочкой в страхе прижались друг к другу; я взял на мушку Рембрандта, или Тициана, или хрен его знает кто это был. Прямым попаданием я пробил в нем приличную дыру, равно как и вырвал кусок штукатурки из стены. Рама покосилась и рухнула Эммету на плечо; револьвер раскалился у меня в руке. Но я все равно продолжал держать его, в барабане еще достаточно патронов, чтобы я смог получить то, что хотел.

Запах пороха, дым из дула и пыль от осыпавшейся штукатурки делали воздух непригодным для дыхания. Четыреста штук баксов превращены в хлам. Двое Спрейгов, обвивших друг друга на кровати, Эммет пришедший в себя первым, гладящий Мадлен, протирающий глаза и щурящийся.

Я приставил глушитель к его затылку.

— Ты, Джорджи, Бетти. Сделай так, чтобы я поверил, или я тут все нахрен разнесу.

Эммет откашлялся и расправил локоны Мадлен; я сказал:

— И со своей собственной дочерью.

Моя оторва подняла голову, высохшие слезы на щеках, пыль и помада на лице.

— Папа, он не мой настоящий отец, и мы никогда... поэтому все законно.

Я спросил:

— Тогда кто настоящий?

Эммет повернулся ко мне лицом и мягко отвел мою руку с револьвером в сторону. Он не выглядел обескураженным или сердитым. Напротив, он был похож на бизнесмена, предвкушавшего трудные переговоры по новому контракту.

— Ее отец — чудак Джорджи, а мать — Рамона. Хочешь подробности или этого достаточно?

Я сел в кресло, покрытое шелковой парчой, в полуярде от кровати.

— Рассказывай все. И не ври, потому что я все равно узнаю.

Эммет встал и, приводя себя в порядок, окинул взором причиненный комнате ущерб. Мадлен пошла в ванную; через несколько секунд я услышал звуки льющейся воды. Эммет сел на край кровати, и положил руки на колени, словно он собрался исповедоваться священнику. Я знал, что он думал, что сможет отделаться от меня, рассказав лишь то, что посчитает нужным; но я также знал, что заставлю его выложить все, чего бы это ни стоило.