Мэри Элизабет Брэддон - Тайна леди Одли

– И вам повезло? – спросила мисс Морли.

– Только когда я совсем отчаялся и мы с нищетой стали старыми друзьями; так что, оглядываясь на свою прошлую жизнь, я недоумевал, неужели тот смелый, отчаянный, блестящий драгун – любитель шампанского и этот человек, сидящий на сырой земле и вгрызающийся в грунт в дебрях Нового Света, – одно и то же лицо. Я искал спасения в воспоминаниях о моей любимой, верил в ее любовь и верность, как краеугольный камень, на котором держится вся моя прошлая жизнь – единственная звезда, которая светила мне в непроглядной ночи будущего. Мне довелось столкнуться со злыми людьми, я находился в самом центре разгула, пьянства и разврата, но моя чистая любовь хранила меня от этого всего. Худой и изможденный, полуголодная тень того, кем я однажды был, – вот что я увидел как-то в небольшом осколке зеркала и испугался собственного лица. Но я все выдержал; через разочарование и отчаяние, ревматизм, лихорадку, голод, у самых врат ада я продолжал упорно идти вперед, и в конце я одержал победу.

От него исходила такая энергия и сила воли, гордый триумф успеха, что бледная гувернантка взглянула на него в удивленном восхищении.

– Какой вы храбрый! – воскликнула она.

– Храбрый! – радостно рассмеялся он. – Но разве я трудился не для своей любимой? За все это время тяжких испытаний разве не ее белая ручка манила меня вперед, к счастливому будущему? Я видел ее рядом с собой в палатке с мальчиком на руках так же ясно, как в единственный счастливый год нашей совместной жизни. Наконец, в одно туманное сырое утро, как раз три месяца назад, когда моросящий дождь промочил меня насквозь, полуголодный, обессиленный лихорадкой и ревматизмом, я откопал огромных размеров самородок и наткнулся на золотую жилу. Месяц спустя я уже был самым богатым человеком в нашей маленькой колонии. На почтовой карете я добрался до Сиднея, реализовал мое золото, которое стоило двадцать тысяч фунтов, и уже через четыре недели отправился в Англию на этом корабле, и через десять дней – через десять дней я увижу мою любимую.

– Но за все это время вы ни разу не написали вашей жене?

– Нет, только за неделю до отплытия. Я не мог написать ей, когда все было так плохо. Я не мог написать ей о моей борьбе с отчаянием и смертью. Я ждал, когда ко мне придет удача, и когда это произошло, я сообщил ей, что буду в Англии почти одновременно с письмом, и дал ей адрес одного кафе в Лондоне, где она могла бы оставить известие для меня, хотя весьма маловероятно, что она покинула отцовский дом.

Он снова впал в задумчивость, попыхивая своей сигарой. Его спутница не мешала ему. Угас последний луч солнца, их освещал только тусклый свет молодого месяца.

Вскоре Джордж Толбойс отшвырнул сигару и, повернувшись к гувернантке, отрывисто сказал:

– Мисс Морли, если, добравшись до Англии, я узнаю, что с моей женой что-нибудь случилось, я умру на месте.

– Мой дорогой мистер Толбойс, зачем думать об этом? Господь милостив к нам, он не причинит нам горя больше, чем мы сможем вынести. Возможно, все представляется мне в слишком мрачном свете, так как жизнь моя однообразна и у меня оставалось много времени для размышлений о моих тревогах.

– А вся моя жизнь состояла в действии, лишениях, тяжком труде, надежде и отчаянии; у меня совсем не было времени думать о том, что может случиться с моей любимой. Как я был слеп и беспечен! Три с половиной года – и ни строчки, ни одного слова от нее или любого, кто ее знает! О боже! Ведь могло произойти все, что угодно!

Он возбужденно мерил шагами пустынную палубу, гувернантка пыталась его утешить.

– Клянусь вам, мисс Морли, – промолвил он, – что до тех пор, пока вы не заговорили со мной сегодня вечером, у меня не было ни тени страха, а сейчас мое сердце болезненно сжимается от тревоги. Пожалуйста, оставьте меня одного.

Она молча отошла от него и уселась у другого борта корабля, печально устремив взор на волны.

То же августовское солнце, что садилось за морские воды, освещало тусклым красным светом циферблат старых часов над увитой плющом аркой, что вела в сады Одли-Корта.

Неистовый багровый закат. Средники окон и мерцающие решетки сияли в пламенном великолепии, угасающий свет вспыхивал на листьях лип в аллее и превратил неподвижную гладь пруда в сверкающую полированную медь; даже в темную чашу кустарника, среди которого укрылся колодец, прерывистыми вспышками проникало багровое сияние так, что казалось, будто трава, ржавое железное колесо и полуразвалившийся сруб колодца покрыты пятнами крови.