Геннадий Перминов - Марья-искусница

Глава 1

Часть первая

Марья Владимировна Ланская была поздним ребенком и родилась в далеком 1926 году в Ленинграде, в семье врачей. Папа и мама, до конца своих дней не принимавшие всерьез советскую власть, работали в военном госпитале, а Марью, Машеньку, воспитывала справедливая и несколько чопорная бабушка, которая получила в свое время образование в Смольном, в Институте благородных девиц. С раннего детства суровая Антонина Михайловна стремилась привить и тщательно развивала у внучки такие качества, как честность, любовь к Родине, а самое главное – порядочность в отношении с людьми.

– Неважно, какого ты сословия, дворянского или пролетарского. Важно твое отношение к людям в любой ситуации, – внушала она внучке.

Машенька росла жизнерадостным и, не по годам развитым ребенком, справедливо считая, что у нее (как, впрочем, и у всех детей того времени), самое счастливое детство в мире. В школе, в классе Маша была самой высокой и крупной среди сверстников, поэтому девчонки ее уважали, а мальчишки побаивались. Сказывались ежедневные занятия спортом, а скорее – широкая отцовская кость и военная выправка (Машин папа, бывший офицер царской армии, работал в госпитале хирургом). В 1939 году, черные крылья НКВД накрыли и их семью. Отца с матерью, обвинив в сотрудничестве с английской разведкой, арестовали. Отца вскоре расстреляли, а мать выпустили вскоре после начала войны и сразу отправили на фронт. Как личность с темными пятнами в биографии ее, одного из ведущих врачей госпиталя, направили на передовую санинструктором в штрафной батальон. Больше девочка о маме ничего не слышала.

А потом… Маше исполнилось пятнадцать, когда любимый город оказался в блокадном кольце. Голод и холод – это единственное, к чему девочка никак не могла привыкнуть. Скудные пайки, дрожащее пламя буржуйки, вода из Невы, которую они с бабушкой привозили на саночках, с трудом пробираясь по заваленным снегом улицам. Детство кончилось – это Маша поняла, когда тряслась от холода и страха под байковым одеялом, с замиранием сердца слушая завывание сирены, оповещавшей жителей об очередном авианалете.

Дальше была эвакуация. Метельной февральской ночью через Ладогу их с бабушкой вывезли на Большую землю и, погрузив в товарный вагон, отправили в тыл. На второй день пути эшелон попал под бомбежку. Маша помнит, как она по пояс в снегу лазила по полю, разыскивая свою бабушку и, обнаружив ее окровавленную, с ужасом смотрела в посиневшее лицо, на котором уже не таяли невесомые снежинки. Тогда пропали все скудные пожитки, которые они успели собрать с собой, а главное, сгорели сопроводительные документы.

– Весь остаток ночи, мы, оставшиеся в живых, просидели возле догоравшего эшелона, – Марья Владимировна тяжело вздохнула, вытерла катящиеся по лицу слезы и продолжила горестное повествование. – Потом подошел другой состав, нас погрузили и повезли дальше. Почти тридцать лет прошло, а до сих пор помню заснеженные полустанки, промерзшие вокзалы и постоянный страх, – крупная женщина по-детски втянула голову и накинула на плечи теплую шаль, висевшую на спинке стула.

В город Горький, эшелон, на котором ехали беженцы, прибыл ночью. Выдали по куску хлеба, по ржавой половине селедины и, пересадив в разбитые полуторки, перевезли в провинциальный городишко, часах в трех езды от областного центра, где находился пункт по распределению беженцев.

– На этом самом пункте, мы пробыли три дня, а ранним утром меня, полусонную, посадили на широченные сани-розвальни и отвезли в небольшую деревушку, – не спеша, продолжала Марья Владимировна свою исповедь.

На место они прибыли к обеду. Тишина. Горланят петухи, мычат коровы, до одури пахло навозом. Девушке даже показалось, что война – это страшный сон. Проснешься и нет ее.

Машу подселили в просторный дом деревенского кузнеца, где главой многочисленного семейства был свекор Никанорыч, могучий и неразговорчивый старик, с окладистой, рыжей бородой, колечками. В ответ на сбивчивый лепет Машиного сопровождающего суровый кузнец метнул взгляд на оробевшую девочку и буркнул:

– Пусть живет. Валька! – он слегка повысил голос и, из сеней выскочила худенькая женщина и, приняв покорное выражение лица, замерла перед суровым свекром.

– Накорми, да постели во второй избе, – коротко приказал Никанорыч. – У нас девка жить будет, – и резко развернувшись, отправился по своим делам.

– Не бойся, – раздался спокойный голос Валентины. – Он только с виду суровый, а так, мухи не обидит. Пойдем, я тебе щей налью. Отощала-то как, сердечная, – невысокая, худощавая женщина взяла девочку за руку и повела ее за собой.