Елена Хаецкая: Искусница

Безумный дождь — рассказы об этом явлении природы несколько раз попадались Джуричу Морану в книгах. Например, в одном мятом труде по романской филологии, который Моран выудил из мусорного бака — как, впрочем, и многие другие ценные вещи, составившие обстановку его квартиры на Екатерининском канале. Джурич Моран придавал первостепенное значение явлениям природы, особенно зловещим.

Поэтому в тот нависший, как близкое несчастье, зимний день, когда на выстуженный асфальт и скукоженные газоны вдруг повалил хлопьями снег, Моран сразу понял, что это такое. Он схватил шапку, наискось набросил пальто и опрометью выскочил на набережную, не желая пропустить ни мгновения. Ибо безумный дождь — явление редкое и чрезвычайно опасное, то есть притягательное вдвойне.

Каждый дождь — как, разумеется, и каждый снегопад, — обладает собственной и подчас довольно долгой историей, почему и написание мемуаров под заголовком «Дожди в моей жизни» никогда не представлялось Морану занятием, напрочь лишенным какого-либо смысла. Но ни один из ливней, когда-либо низвергавшихся из туч на землю, не обладал столь длительной и столь прослеживаемой хронистами историей, как этот.

Впервые безумный дождь обрушился в 560 году от Воплощения на Бретань и свел тогда с ума сотни людей — и между прочим, то были люди получше нас с вами. Он впитал в себя слезы влюбленного глупца Мерлина и пот согрешившего Ланселота, был навсегда отравлен плевками Мордреда и ядом, истекавшим из пальцев Морганы. В состав эликсира вошли и утренняя роса, полная несбыточных надежд, и влага от дыхания фей, и крохотные, мгновенно пересыхающие радуги, — словом, все то, что превращает человека в истинного безумца, то тоскующего, то охваченного ликованием. Да, вся Бретань была тогда пропитана этим дождем, как финский пьяница — можжевеловой водкой.

А затем безумный дождь постепенно начал исходить из земли и снова собираться на небе. Год за годом копилась эта работа, чтобы после, уже в 1189-м, явить свои плоды над Иерусалимом. И вновь, насытив землю и, в свою очередь, насытившись от нее, поток одуряющей влаги вознесся кверху.

И так путешествовал он между мирами, то грозя, то осуществляя угрозы, обогащаясь войнами и любовными историями, покуда наконец не добрался до Санкт-Петербурга, измененный до неузнаваемости, застывший и слипшийся в снежные комки, но по-прежнему — и даже злей пущего — безумный.

О, Джурич Моран мгновенно определил суть и природу нынешнего снегопада! Да если бы с неба посыпались замороженные лягушки — даже и тогда он не был бы так уверен! Впрочем, некоторые хлопья явно имели форму лягушек, или, во всяком случае, позволяли так о себе думать, и Моран хватал их с особенной жадностью и сжимал между пальцами.

Он стоял один на Екатерининском канале, посреди черно-белого мира, похожего на детский рисунок. В этом мире не было ничего сложного, ничего такого, что не нарисовал бы задумавшийся над упражнением по русскому четвероклассник: черные петли решетки над замерзшей «канавой», множество толстых кружков — снежные хлопья, и несколько резких линий, складывающихся в человеческую фигуру, — сам Джурич Моран посреди безумного снегопада. Ощущая себя персонажем подобного эскиза на промокашке, Моран нарочно кривлялся и искажал собственные пропорции, — пытался упростить художнику задачу.

А безумие щедро осыпало его, и скоро он уже был облеплен им с головы до ног. И когда он понял, что с него довольно, — было уже поздно, безнадежно поздно: Моран Джурич, тролль из Мастеров, из Высших, лучший и самый страшный обитатель Калимегдана, навсегда изгнанный, навсегда проклятый, окончательно сошел с ума.

Он начал видеть прошлое.

В этом, конечно, не было ничего странного, ведь любой снегопад, особенно ровный, обильный и быстрый, обладает способностью пробуждать память в мыслящем существе. В отличие от дождя, целиком обращенного к настоящему, снегопад — посланец времени, и порой он отверзает такие пропасти, что поневоле ощутишь себя хоть декабристом Якубовичем, хоть Евгением Онегиным, хотя бы ты этого и не желал.

Воспоминания, как известно, бывают умственные и сердечные, а по-другому они подразделяются на собственные и присвоенные. Сердечность или умственность с этим никак не связаны. Какую-нибудь петербургскую барышню, глядящую, как снег летит на космическое око уличного фонаря, вполне могут охватить белогвардейские ощущения, — воспоминания сердечные, по одной классификации, и присвоенные, согласно другой, — и бедняжка сама не заметит, как зашепчет: