Владислав Попов - Князь тараканов

8

А что оставалось делать? Сказал «а», скажешь и «б». «Товарищи» всполошились и стали наседать: « Что за человек тебя преследовал? Как он выглядел?» Пришлось описать им пациента доктора Фрейда. Ей богу, я не хотел. «Где ты его подцепил?», – спросил Авель, задумчиво взяв у меня бутылку гевюрц-траминера и отпив из горла. Я рассказал. Еще добавил, что записался к врачу по тому же адресу, что и явка, для конспирации. Дабы подсластить пилюлю сказал, что скоро достану денег на печатную машинку. Бутылка стремительно опустела без моего участия. На следующий день пришлось показать им из за угла бедного «С». Жалкий трус, что я наделал? Натравил этих головорезов на невинного человека. Господи, спаси меня и сохрани. То есть спаси этого «С». Надеюсь, они с ним ничего не сделают. Не прирежут в подворотне. Они проследят за ним, поймут, что он простой пациент и успокоятся. Моя совесть будет чиста. Надеюсь, он не заметит их и не сойдет с ума. Мы разделились. Они двинулись за «С», а я остался проклинать свою судьбу под венское пиво. Через пару кружек подошло время идти к доктору. Возможно «С» уже нет в живых. Пакета в этот раз со мной не было. Решено было отменить задание, чтобы не рисковать. Я поднялся к доктору прямиком, не останавливаясь у явочной квартиры. «С» не встретил. На кушетку лег в отвратительном состоянии.

9

«Знаете доктор, я действительно больной человек. Я – злой человек. Непривлекательный я человек. Вы вряд ли захотите с таким общаться. Наверно это все из-за того, что у меня печень болит. Впрочем, я ни шиша не смыслю в своей болезни и не знаю наверно, что у меня болит. Я тут столько всего натворил. Сею вокруг зло направо и налево. Хотя, какой я злодей? Разве я со зла? Нет, все от трусости и слабости. Я не злой, я – жалкий. Вот ведь, ничем не сумел сделаться: ни злым, ни добрым, ни подлецом, ни честным, ни героем, ни насекомым. Утешаю себя, что умный человек ничем и не может сделаться, только дураки могут. Посмотришь внимательней на какого-нибудь героя, борца с … неважно с чем, а он смел и героичен от глупости своей, ограниченности. Слабое утешение. Знаете, я родился 25 октября. Никто из великих не родился в этот день. Никто. И ничего в истории не произошло. Никакой великой битвы, переворота. По-моему это знак. Я жалкий человек. Как так вышло? Когда я стал таким? В кого я такой? В родителя? Разве ж он трус? Говорят на медведя ходил. Папенька был заядлый охотник. Стены в доме увешены рогами. Сам не помню, но дома дагерротип на самом видном месте: родитель с товарищами по охоте, а перед ними гора трофеев – волки. Гимназистом все однокашников водил, показывал фотографию. Маман говорила, что запретила отцу в доме вешать волчьи головы на стенах. Так что нет, родитель трусом не был. А представить, что я стал жалким трусом в мать, вообще не возможно! Она сама весь дом в страхе держит. Все по струнке ходят. Маман очень крута нравом. Однажды к мужикам выходила. Те с кольями и вилами к усадьбе собрались. Вся дворня попряталась, меня увели в подклеть, а она взяла с собой Грушу, дала ей икону и пошла разбираться. Мне Груша сама рассказывала. Я тогда маленький еще был. А где папенка были, не знаю. Конечно, гром грянет, молния сверкнет, маман тогда вздрогнет и перекрестится, но это все ее слабости. Так что нет, не в маман я – жалкий трус. Хотя, грозы в детстве боялся». Доктор вставил свои три копейки: «Наука еще не решила, что важнее, наследственность или воспитание. Что вы помните о своем детстве?»

Я не Толстой, свое рождение не помню. Вообще, детство в первом имении для меня как в золотом тумане. Какие-то вспышки в голове. Толи лучи солнца сквозь листву пробиваются, толи пламя свечей в хрустале играет. Вспомнил. Железная дорога у меня игрушечная была. Паровоз еще за диван уехал, мы с Грушей его оттуда доставали. Еще вспомнил, как делали из подушек и одеял пещеру. Купаться ходили на озеро. Тайком, потому что маман не разрешала. Там только коровы и деревенские купались. Да я и плавать не умел, меня Груша держала, пока я бултыхался. Сад помню, огромный был, ряды яблонь до горизонта уходили. Отец мне лук сделал, и мы по очереди стреляли по яблокам. Все были веселые, даже маман. Летом мы без спросу яблоки зеленые рвали, а осенью собирали зрелые, медовые. Они аж просвечивали, если их против солнца держать. Счастливое время было, а я ничего толком не помню. А как начались всякие беды, страдания, тут и память вдруг заработала. Потом случилось изгнание из рая. Меня отправили в город, в подготовительный класс гимназии, Грушу услали в деревню. А на следующую весну у нас уже было другое имение. Дом был меньше и весь скрипел. Пытаешься куда-нибудь спрятаться от вечных окриков, а половицы, шкафы выдают тебя предательским скрипом. Началась учеба. Отец стал постоянно отлучаться из дома. Пропадал неделями. Появлялся, спрашивал про уроки и снова исчезал. Вместо него в доме появились дядьки. Один родной, другой двоюродный брат маман. Она их выписала откуда-то из провинции. Отец был городской щеголь, украшением дворянского собрания, а эти вечно слонялись по дому в своих сальных картузах, потных косоворотках и пыльных, старомодных кафтанах. Постоянно норовили дать мне или подзатыльник или какое-нибудь задание. Распорядок в доме был невыносимым. Утром молитвы, в обед молитвы, на ночь молитвы. В промежутке учителя, сонные как мухи. Малейшая провинность и тебя ставили на орехи, как какого-то крестьянского сына. Новая няня была старой каргой. С такой не поиграешь. Маман заставляла ее таскаться за мной в гимназию, вот позорище было! Я стеснялся ее страшно, пытался сбегать, грубил ей, но ничего поделать не мог – выходил после уроков, она тут как тут, стоит на крыльце, как нищенка на паперти. Из за этого в классе надо мной издевались все кому не лень. Старушка была набожная. Когда я первый раз сильно заболел, обвешала всю комнату образами, ладанку вот эту мне надела. Ирония. Я этих ликов со свечками ночью боялся до чертиков. Вот тогда меня начали мучить кошмары. Бабка приходила, вытирала мне пот со лба и бормотала что-то про бесов». Тут доктор оживился: «Какие кошмары?» Но я его расстроил: «Не помню». Я и правда не помню. Помню зато, как в один из редких родительских приездов, я кинулся к нему за защитой, рассказал ему про мучения и днем, и ночью, а он назвал меня «мокрым местом», велел утереть сопли и снова исчез. Гимназию я ненавидел лютой ненавистью. И сейчас ненавижу. Вспоминать тошно. Не понимаю, зачем мне вообще это вспоминать. Из за постоянных болезней подружиться я ни с кем не успевал. Меня постоянно били и преследовали. Били, когда давал сдачи, били, когда не давал. Как-то спросил учителя закона божьего, почему Бог позволяет меня постоянно бить? Учитель сказал, что это за грехи. Потом он попробовал за меня заступиться. Вышло хуже. За это меня били всем классом и называли доносчиком. Мысли мои всегда были заняты предстоящими унижениями или фантазиями о мести. Поэтому, когда меня спрашивали урок, я ничего не мог ответить. Скоро учителя махнули на меня рукой. Однажды я подслушал, как математик флиртуя с «француженкой» назвал меня «золотым идиотом». Может, не меня, но мне показалось, что меня. В общем, не было мне покоя, ни дома, ни в гимназии. Единственно, когда меня никто не трогал, это во время болезней. Я валялся в постели и хотя меня мучал жар, был доволен. Мне ничего не надо было делать, мной не понукали, на меня не кричали, не били. Даже маман была не так строга. Она приходила ко мне дважды в день, но не целовала, боялась инфекции. Единственный, кто в то время относился ко мне по-человечески, был доктор. Он говорил мне «вы», спрашивал меня о самочувствии, о том, как я провел день, что читал. Помню, как щекотно было от холодного стетоскопа, когда он слушал сиплое пение моего бронхита. В благодарность я безропотно пил из его рук всякие горькие микстуры.