Георгий Мо - Эровый роман. Книга третья

Пасмурно-багровый вечер давно перестал быть томным. Он стал хмурым и мрачным. Гортанный вой ветра явно был предупреждением о сильной грозе. Да и посеревшие тучи говорили об этом же. Гроза спустила с цепи гром, и он, как резвая грозная собака, стал на всех лаять. Тишина, разлитая в знойном воздухе июня, нарушилась. Раздался далекий раскатистый гром, и появились острые копья молний. Порывы теплого ветра резко сменились на злую ревущую черноту. Мурашки побежали по телу. Я почувствовал простудную погоду кожей. Июнь задышал январем.

Страшный ад из огня, как яростный монстр, разрывался в паре метров от нас. Пламя бушевало неистово и упрямо. Оно отражалось в каждом из четырех глаз, направленных в пекло. Мы оба потели рядом с ним. По телу спускались капли предательского равнодушия. Но все равно было ощущение, что по разгоряченным телам бежит медленно мороз по коже. Июньский январь плотно оседал на нагих телах.

Небольшое подергивание мышц, дрожь в коленях, вибрация корпуса, учащенное дыхание и шум в ушах от еще недавнего взрыва говорили о том, что плоть хозяина владений еще не успокоилась от потрясения. Хаотичное движение глазных яблок и паралич лицевого нерва были явным тому подтверждением. Пегов судорожно держал сигарету и с силой втягивал ее в себя. За одну затяжку он пытался из нее извлечь всю суть.

Пульсация тела нарастала вместе с приближением непогоды. Пышнотелая туча над нашими головами росла очень быстро. Было видно, что она вот-вот разродится. Отойдут воды, и родится чудо. Но она на это могла лишь усмехнуться. В черный вечер все, что она могла выдать, – это очередной линчующий дождь, затянув небо клубами сизого свинца.

Еще минута и задумчивость Пегова сменилась грозным оскалом. Накаленная влажность воздуха разжигала ночь темным взглядом исподлобья. Холодные стеклянные глаза пронзили меня насквозь.

– Может в дом пойдем? Все-таки гроза. Я зам-мерз.

– Хорошая футболка. Приятная к телу. Но кровь на теле… Надо помыться.

– Я рад, что тебе понравилось. Я схватил первое попавшееся. Одевай так. После бани я тебе новую дам. Не голыми же ходить!

– А что не принес трусы?

– Ну-у…

– Я шучу.

Глаза Васи покрылись испариной. Но шутку он понял.

– Какой ты щедрый сегодня!

– Да ладно, для спасителя ничего не жалко.

– Так, когда ты все-таки расскажешь? Что тянешь?

– Я думаю, что ты помнишь о моих проблемах. Деньги, деньги…

– Все время деньги! Это и странно. Мне казалось, что ты успешный банкир!

– Дело не в работе.

– Не говори загадками! Выкладывай как есть! Кажется, мы с тобой давно в приятельских отношениях. Даже сдружились!

– Ха! И как же твой папашка смотрит на нашу дружбу?

– Ему это не нравится.

– Еще бы! И вряд ли он рассказал о причине. Да?

– Думаю, причина на поверхности и давно.

– Вот именно! Только ты этого не видишь или по какой-то причине не хочешь видеть, замечать, знать, – он отмахнулся рукой. – Пошли уже в дом!

Я торопливо удалялся в сторону мрачного дома. Туда, где его хозяин обычно укрывался от суеты и шума города, где умиротворенность и тишина кричат о себе, где идеальная загородная жизнь в полном одиночестве сквозит в каждой комнате. Туда, куда периодически склоняются вековые сосны, чтобы подглядеть за сиротством своего хозяина, где индивидуальный проект усадьбы говорит только владельцу о его статусности и больше никому, от чего замкнутая приватность его порой подбешивает.

– Ты-ы правда убил своего родного отца? – Вася задал вопрос с некой тревогой, явно ощутимой в его низком баритоне.

– Почему ты спрашиваешь? Или это такая подводка?

– Я уже как-то спрашивал тебя. Тогда ты решил не отвечать.

– А что изменилось с тех пор? С чего ты взял, что я это сделаю сейчас? А насчет прошлого раза… Знаешь, твой вопрос тогда был задан таким образом, что не подразумевал моего покаяния.

– Ну так, расскажешь?

– Твой рассказ против моего рассказа? – я впился строгим взглядом в его лицо.

– Что-то вроде того, – скупо ответил он, замявшись.

– Да. Это правда.

– Ка-акая прич-чина? – приглушенный тон подавил его низкий баритон полностью.

Он уставился на меня своим напряженным лицом и стал ждать моего покаяния. Но я ему продемонстрировал лишь суровую безучастность. При этом крайне привлекательную: слегка приподняв один уголок рта и иронично прищурив глаза. Я как никто знал, что напускное равнодушие особенно ярко получалось на моем лице. Привычная отрешенность и идеальная холодность в задумчивом и усталом взгляде сапфирового цвета глаз.