Олег Рой - Три цвета любви

Видеть ее здесь и сейчас было неприятно. Словно Леля — все-таки Алик, красивый, как тридцать восемь модельных юношей, вместе взятых, и вправду ей в сыновья годится — такая же, как эта вот… особа. И даже если — не. Беседовать с Нелькой… ох, это и беседой-то назвать язык не поворачивался. Светское щебетанье, столь же бессодержательное, сколь непременное — так же, как у птиц, собственно. Только, в отличие от птичьего, светский щебет щедро сдабривался высокомерно-снисходительным неодобрением всего подряд. Искренне наслаждаться чем-то — да как можно! Восхититься, как прекрасны дебютантки на «венском» балу (почему это мероприятие считалось именно «венским», Леля до сих пор понять не могла)? Восхититься, о да. Покачать снисходительно изощренной прической: ну… ничего так, приличненько, хотя у нас тут не Вена, конечно… Порадоваться гастролям Гранд-опера? Да боже мой, даже если музыка не трогает в тебе ни единой, самой тоненькой струночки — насладись хоть роскошным окружением, где ты вполне на месте. В смысле — вполне можешь себе это позволить (потому что билеты стоят, как домик в костромской деревне или даже как вся деревня). Но опять — полупрезрительно поджатые губки: когда мы были в Брюсселе, на премьере присутствовали члены королевской семьи!

Но при том, если какое-то место вдруг становилось модным — будь то ночной клуб или салон красоты, — туда следовало, разумеется, «пробиться». С той же снисходительной гримаской — недурственно, мол, — но пробиться непременно. Иначе все решат, что ты лох, нищеброд, отстал от жизни, и все такое.

Леля всегда радовалась, что лично ей хотя бы не приходится ломать голову над выбором «самого модного» стилиста. Все, что касалось ее внешнего вида, решал Дим — статус его салона был настолько неколебим, что веяния моды его лишь слегка обдували, не шелохнув ни на миллиметр. Прочими же статусными вопросами (на каких мероприятиях присутствовать и каким телеканалам давать интервью) занималась Ленькина пресс-служба. Ресторан «Марсельский дворик» стал модным моментально — не то владельцы заплатили полудюжине ресторанных критиков, сурово правящих «тенденциями», не то само так вышло. Местечко получилось действительно приятное, безотносительно к модности. Просторный до бесконечности зал отнюдь не подавлял своими размерами, напротив, окутывал неким непритязательным уютом. Висящие на стенах ветхие рыболовные сети, грубоватые (неожиданно удобные) стулья, дощатые столы, холщовые «домотканые» салфетки — весь стиль не то что говорил, вопиял о простоте и практически «сермяжности». Леле это казалось, хоть и симпатичным, но довольно глупым. Мария-Антуанетта когда-то, играя в «простонародье», ферму себе завела: коровки, овечки, может, даже гуси у нее были. В общем, у стен дворца она пасла гусей. Но она была королева Франции, а нынешняя мода на примитив — откуда? И ладно бы действительно примитив. Рыболовные сети наверняка состарены искусственно. Дощатые столы — не какая-нибудь дешевая сосна, как минимум кедр, а то и палисандр, черт его знает. Холщовые салфетки, внешне похожие на мешковину, наверняка ткались где-то по особому заказу — и по особой же цене. Официанты, в дополнение к таким же, как салфетки, холщовым штанам, обряжены в белые береты с синими и красными помпонами — не понять, кого они изображают: французских моряков или все же рыбаков. И вдобавок — тельняшки! Которых ни французские матросы, ни тем паче рыбаки никогда не носили (по крайней мере, в те времена, которые тщился имитировать «Марсельский дворик»). Но в целом, если не придираться к точности, вышло вполне симпатично. Кухня же вообще была превосходная. Устрицы «самолетом из Лозанны, не больше трех часов с момента вылова», прочее в том же духе. И непременный буйабес, как без него — «дворик»-то марсельский. Буйабес, кстати, Леле нравился. Даже тот, где из тарелки торчат черные острые раковины мидий. Хотя она предпочитала варианты попроще. Но сама история буйабеса была так же забавна, как и нарочито простонародная обстановка. Похлебка, которую марсельские рыбаки варили из нераспроданных за день остатков улова, вдруг превратилась в утонченно-изысканный (и весьма недешевый) деликатес, это ей Ленька во время одной из поездок рассказывал. Он вообще любил подобные истории. Говорил, что с людьми — та же песня: большинство всю жизнь так и остаются «не пойми чем из не пойми чего», но некоторые — поднимаются. Вот как буйабес.

И статусные цацки он обожал. Леля помнила, как счастлив был Ленька, купив себе первые «крутые» часы. Не то «Лонжин», не то «Филипп Патек». Сиял, чуть не ежеминутно взглядывая на запястье — как десятилетний пацан, которому отец отдал свои старые часы. Леля этот восторг, конечно, разделяла — она вообще моментально заражалась любым Ленькиным настроением, — но не понимала его, если честно. Муж пытался объяснить: