Алина Дмитриева - Шамбала

Ведущий – пятидесятилетний мужчина с копной седых волос – некогда черных – подходит ко мне и с небывалой нежностью помогает пройти далее, устроиться в огромном мягком кресле. В его жестах нет наигранной жеманности, чувствую, что все вершимое им делается из личностных внутренних побуждений. До чего же это успокаивает. Зрители все еще стоя аплодируют, на экранах отражается мое немного растерянное лицо. Затем вижу себя в полный рост. Они надели на меня брючный костюм и алый, как кровь, жакет. Какая ирония: словно очутилась в Метрополе семь лет назад, когда на мне красовалось вечернее платье точно такого же оттенка. Всюду мелькают огромные выпученные глаза камер: они то приближаются, то вдруг исчезают, и никогда не знаешь, с какого бока они к тебе подъедут.

– Здравствуйте, Армина, – его карие глаза выражают вселенское понимание; он будто разделяет каждое мое чувство. – Благодарю вас лично от себя за то, что согласились посетить наше ток-шоу и поведать о тяготах вашей судьбы. Здесь вы – лицо нации Белой Земли. Первый человек, который осмелился заговорить. Скажите, сколько вам было лет, когда все это началось?

– Восемнадцать, – безразлично отвечаю. – Или девятнадцать. Сейчас уже и не вспомнишь.

Толпа снова гудит. Кто-то кричит о своем неверии, и не их это вина.

– Бог мой, – поразился ведущий, – совсем девочка. Ребенок. Признаться, и сейчас в вашем лице есть какая-то наивность.

– О какой наивности вы говорите, господин ведущий? – пытаюсь улыбнуться; выходит очень даже недурно – спонсоры мной гордятся.

Зал взорвался хохотом. Глупцы. Пусть смеются, пока хаос и потери не поглотили их души. Пусть это станет им насмешкой в трагедии. Веселитесь!

– Поразительно, как вы умудрились сохранить чувство юмора, – улыбается ведущий, немного в растерянности. Неужели он и правда чувствует неловкость только оттого, что разделяет мою боль и дивится выставленной напоказ циничности? – Армина, – толпа утихла, готовая к серьезной дискуссии, – чем стала для вас эта революция?

Я смотрю в красивое лицо вопрошающего – немного женственное, но все еще свежее вопреки возрасту. Хочу продолжить стезю скабрезности, но внутри что-то ломается. Понимаю, что ради забвения отдала бы многое.

– Что вы помните? – голос снова адресован мне.

Сколько раз слышала этот вопрос – и множество подобных – и каждый раз, стоя против чрезмерно ярких софитов, готова была разрыдаться, но вместо этого молчала.

Толпа изучает меня, как подопытного кролика. Роскошный зал амфитеатра заполнен до отказа. Тата еще перед моим выходом говорила, что в первый день продаж за билетами выстроилась километровая очередь. Людей слишком много, чтобы я осознала их присутствие.

Сколько раз до этого меня заставляли отвечать на этот вопрос.

Только в тот раз я почувствовала, что должна ответить. Я не могу больше молчать.

– Девочка, – мой голос слишком тих, но зрители заметно усмирели. – Я помню девочку. Ей было двенадцать.

– Что именно вы о ней помните? – теперь я понимаю, что ведущий чеканит равнодушный текст многомиллионного тиража.

– Она… дала надежду на лучшую жизнь… она… – я смотрела прямо в ослепительные огни софитов, – она не сумела их спасти… и ушла вместе с ними… – я выпрямилась. – Еще помню Дока. Слишком талантлив. Слишком… Родись он в столице, мир мог бы им гордиться… – нет, все не то! Почему я не могу сказать что-то действительно важное?! – Я помню девушку… у нее были темные волосы. Она любила малину… знаете, есть такая ягода – малина? – перед глазами, как вживую, мелькнуло пятно от ягод на белой блузке – и ее пустые, безжизненные глаза. Будь сильной, Кая. – И я помню своего брата!.. Потому что он изменил этот мир. Он его перевернул. А когда он лепил фигурки из глины… и посуду… замечательную глиняную посуду… – я вдруг стала задыхаться от душивших слез. – …он пел старую песню… про дождь, – я быстрым движением утерла слезы и усмехнулась: – хотя он никогда не любил дождь, – снова выпрямилась и ломано запела:

Пусть бегут неуклюже

Пешеходы по лужам,

А вода по асфальту – рекой…

Я умолкла, не в силах больше выдержать эту пытку, и с удивлением обнаружила, что некоторые из слушателей встали со своих мест и что-то мурлыкали себе под нос.

…и не ясно прохожим

В этот день непогожий,

Почему я веселый такой…

– Да это просто смешно!

– Она лжет! – кричат где-то с первых рядов.

Я вздрагиваю. Иные продолжают петь. Все они хорошо знают эту песню, ибо создали ее еще при Союзе.