Наталья Драгунская - Память и имя

– Это всё, вы можете идти, – после чего уткнулся в газету, которую принёс с собой, с трудом понимая, о чём он читает.

К концу того же дня, чего никогда с ним не бывало, он опять зашёл в буфет и опять заказал стакан чая и бутерброд с колбасой, на что, к своему удивлению, услышал:

– Ну что же всё колбаса да колбаса, так можно и желудок испортить. А сосисочек свеженьких не хотите, только что получили, я к ним картошечки могу пожарить? Только подождать немного придётся, пока сготовится, – и, не в силах устоять (не от перспективы поужинать своей любимой жареной картошкой, которую ему выпадало есть только во время его приходов к матери, а от неожиданно сильного желания побыть как можно дольше с этой абсолютно ему незнакомой женщиной), он кивнул головой, что могло означать согласие, и, немного помолчав, бормотнул: «спасибо».

Они поженились очень скоро, через два месяца, и всё это время Семён, довольно искушённый в свои тридцать лет в обращении с женским полом, пребывал в состоянии бездумного блаженства, которое заглушало даже охвативший каждого советского гражданина страх оказаться врагом народа, страх перед процессами, которыми были полны все газеты тридцать седьмого года. Люди, на чьих предприятиях эти враги обнаруживались, громко осуждали их на общих собраниях, а дома боязливо шептались и не спали по ночам, чутко прислушиваясь к шуршанью шин под окнами (всем было известно, что арестовывали среди ночи: брали из постели тепленькими). Они записались в милиции (Ленка была в голубом крепдешиновом платье, с влажной веточкой сирени в волосах, которую она по пути туда сорвала с перевесившегося через чей-то забор роскошного тёмно-фиолетового куста), а потом вечером пошли к родителям жениха (у невесты семьи не было, после революции сгинула куда-то, она предпочитала об этом не распространяться), где собрались все братья и сестры со своими жёнами и мужьями. Мать приготовила свою коронную фаршированную рыбу, которую она делала теперь только по праздникам, натёрла редьку, щедро перемешав её с гусиными шкварками, наварила казан картошки, почистила селедку, отец поднял тост за счастье молодых, мужчины выпили водки, женщины пригубили вина, посидели, поговорили, поглазели, правда, вполне доброжелательно, на невесту (они её до того не видели, но раз Сенечка счастлив, то и хорошо!) и разошлись по домам. А ещё через месяц умер от воспаления лёгких отец, умер в больнице, куда он попал от этого самого воспаления лечиться. И уже совсем было вылечился, да выпил из-под крана холодной воды, и ослабленные лёгкие не выдержали – через два дня его не стало. Мать от потрясения слегла. Лежала, отвернувшись к стене, безучастная ко всему; тогда у неё начались перебои с сердцем, ноги сделались слоновьими, врачи сказали «водянка». Бэллочка и Наумка, единственные, не заведшие ещё семьи и потому жившие с матерью, не отходили от неё, и она начала потихоньку вставать и хлопотать по хозяйству, и даже приглядывать за своим единственным внуком Шуркой, названным по деду Александром, которого иногда подкидывала ей дочь Люба, успевшая к тому времени развестись (уж очень её инженер оказался занудным) и выйти замуж за своего коллегу по многотиражке, тоже, как и она, журналиста. Шурка был непоседа, всё, к чему он ни прикасался, разлеталось у него под руками. Один раз, вообразив себя конником Будённого, он сорвал со стены дедову именную шашку и тут же сломал её, заревел от ужаса предстоящего наказания и ринулся по длинному общему коридору к входной двери, чтобы убежать навсегда, но по пути был перехвачен бабушкой, приведён обратно в комнату, допрошен и прощён. После чего обломки былой славы под бабушкино крамольное бормотанье:

– Еще те вояки, шашку выковать не умеют, что это за оружие, которое шестилетний ребенок может сломать, а всё туда же, всё с кем-то борются, теперь вот каких-то врагов народа выдумали, – были аккуратно завернуты в полотенце и уложены в один из ящиков комода, где хранились потемневший от времени серебряный семисвечник и в потёртом переплете Талмуд [5] Талмуд – (תָלְמוּד, «учение» на древнееврейском), – многотомный свод правовых и религиозно-этических положений иудаизма. на древнееврейском, полученные ею от родителей в приданое и бережно все годы хранимые.

И если Талмуд она ещё иногда доставала и читала, то семисвечник так и лежал себе невостребованным: дети были комсомольцами – атеистами, воспитанными советской школой в убеждении, что Бога нет, а «религия», следуя Марксовому определению, лезущему в глаза со всех плакатов, «опиум для народа»; и всякие там шабаты и пасхи были им глубоко неинтересны. И мать, понимая, никогда с ними на эту тему и не заводилась. Забот ей и так хватало, хотя и становилось их всё меньше и меньше. Дети один за другим женились, выходили замуж и переезжали к своим избранникам (последней из старших, покинувшей отчий дом в тридцать восьмом, была Нина; Миша женился на год раньше), и комната, в которой они столько лет прожили вместе, на глазах становилась всё просторнее и просторнее, и вскоре с матерью остались только младшие, Наумка и Бэллочка.