Елена Арсеньева - Поцелуй с дальним прицелом

– Что? – не поверила я ушам. – В последний раз? Никита… то есть господин Шершнев являлся сюда вместе с моим отцом в день его смерти?!

Федор помрачнел.

– Мало что явился, – проговорил он сердито. – Да еще что учудил! Что учудил, калмык бесчеловечный!

– Почему калмык? Что он учудил? Скажите мне, Федор! – пристала я и уж не отставала от него.

Федор сначала то отмалчивался, то отговаривался пустяками, однако тревожное любопытство разбирало меня, и я все старика донимала, ну, он не выдержал и проговорил сердито:

– Мы с моим барином-покойником много по России поездили, бывали и у калмыков. Народишко такой по Волге в низовьях, в степях царицынских живет. У них как ведется? Сидит такой калмык на бережку и видит: человек тонет. Так он ни в жизнь, ни за что спасать утопленника не станет. Дескать, он такой погибели вышними силами обречен, бог смерти за ним пришел. Да и покойных своих они не в земле хоронят, а на деревья привязывают, в бересту да тряпицы запеленав, сами же кладбищ своих не чтут и не навещают, ибо верят, что там смерть живых похватать может. Но ведь мы не инородные дикари, для которых шаманы с бубнами камлают, мы же христиане православные! Ладно, пришли вы с добрым человеком рабу Божию Анну Александровну помянуть, выпить на помин ее души, – пусть, это святое дело. Так ведь выпивку всяк по-разному переносит! Кто, как мой барин, к примеру, коньяк бутылками пить сможет, а кому и с одной хилой рюмашки тяжко до смерти. И коли на твоих глазах человеку, с которым ты только что пил-распивал, дурно стало, разве это мыслимо – в такую минуту, в таком месте его одного бросать, никакой подмоги не подав? Человека, значит, судороги измождают, последний час ему бьет, а ты шаг-два – оградки перескочил да и был таков! Тебя и след простыл! А ведь как знать: может статься, помоги ты Виктору Иванычу, страдальцу, так тот еще и жив бы был! Нет – сбежал, будто за ним самим смерть по пятам гналась. Я же и говорю: ну сущий калмык бесчеловечный!

У меня потемнело в глазах. Я смотрела на Федора, ничего не видя, не понимая. Его губы шевелились, выражение снова сделалось испуганное. Но я не слышала ни слова. Подбежал Робер, тоже начал что-то говорить – сердитое, судя по сдвинутым бровям. Наверное, он бранил меня за то, что я поехала на кладбище, его не послушав, и вот теперь мне стало плохо. Но я могла только догадываться об этом – голоса Робера я тоже не слышала. Окружающий мир сделался беззвучен и жуток. Но мои мысли – о, они просто-таки кричали на разные голоса в голове, они спорили, обменивались догадками… я их ощущала не как свои порождения, а как свору каких-то чужих, враждебных друг другу людей, поселившихся в моем мозгу, словно в собственном доме, и донимавших меня своей возбужденной болтовней.

Они, как и я, были потрясены словами Федора: оказывается, Никита пришел на кладбище с моим отцом, дал ему чего-то выпить, а потом, когда отцу сделалось плохо, бросил его умирать в одиночестве на могиле Анны.

Что это значит?! Чем напоил Никита отца? Не тем ли самым странным приторным ликером под названием «Мараскин», от которого умерли Анна и Максим?

Да нет, глупости, не от мараскина умерли те двое любовников, а теперь и мой отец! Ликер был нужен Никите лишь затем, чтобы развести в нем какое-то смертоносное средство, которое имело лишь некоторые общие свойства с амигдалином, однако действовало в первую очередь на сердце, поражая его смертельным спазмом.

Так сказали мне голоса, и я, сколь ни была несведуща в химии, а тем паче – в судебной медицине, с ними согласилась, потому что тут и знаний никаких не нужно было, догадка лежала на поверхности.

Но зачем?! Чем досадил отец Никите? Тем, что был законным супругом предмета Никитиного обожания и вожделения? Ну и что ж такого, ведь чувства Анны к мужу давно умерли, и с тех пор она щедро дарила их другим. Никите и самому перепадало, я ведь знаю, видела… Да и даже если причина – его ревность к отцу, не запоздала ли она? Ведь Анны уже несколько месяцев нет в живых!

А если не из ревности, почему еще Никита мог убить моего отца? Ну не из корысти же! Ресторан «Черная шаль», насколько я знала, был хорошо продан (не без помощи моего мужа), деньги разделены сообразно первоначальному вложению обоих компаньонов. Никита не мог считать себя обделенным. Отец в жизни не совершил ни одного бесчестного финансового поступка, он скорее свои бы интересы ущемил, чем хоть полушку у другого отнял!

Нет, все существа, поселившиеся в моей голове, сходились в одном: дело не в деньгах. Просто отец каким-то образом дознался, что именно Никита убил Анну и Максима – убил из ревности. Может быть, неугомонная Настя Вышеславцева со своей страстью совать нос в чужие дела сболтнула ему о дружбе Никиты с доктором-экспертом Гизо. Может, не обошлось тут без наущений Мии – не знаю, и мысли, советчики мои, не знали тоже, да, впрочем, все это было не суть важно.