Феликс Сарнов - Кошки говорят Мяу

( нож по стеклу?.. Но откуда здесь взяться ножу? )

сдавленный женский крик

( Рыжая?.. Ну, чего она кричит?.. Ведь, ей же никто не пихает…)

чей-то короткий хриплый вопль, быстро перешедший в глухой булькающий вздох засоренной и наконец-то пробитой вантузом ванны

( откуда здесь ванна?.. И разве может засориться «Джакузи»?.. )

И все.

Выключился звук, как за мгновение до этого выключилось изображение (я сам его выключил, зажмурив глаза). Но даже потом, когда я в первый раз за всю сознательную жизнь потерял сознание ( выключился — оказывается, это до смешного просто), у меня перед глазами (или еще перед чем-то, что даже в выключенном состоянии все равно продолжает слабо воспринимать внешнюю среду) оставалось что-то красное. Не кровавое, не жидкое, а… Не знаю. Просто темно-красный цвет. Какой-то красный…

… тусклый свет заливал всю огромную, неуютную квартиру, красными струйками лился из всех окон, от стен, потолков, отовсюду, и я бродил по ней и искал Кота, чтобы забрать его и уехать отсюда. Мы же оставили его здесь, и теперь я должен найти и увезти его домой. В холле стояла переноска, но она была пуста.

В спальню сквозь раскрытые жалюзи проникали лучи заходящего, багрово-красного солнца, и у окна, освещенная этим холодным, тусклым светом стояла моя бабка — вся высохшая, сгорбленная, щурящая свои почти слепые глаза, уставленные на меня.

— Кто?… Кто это? — с беспокойством спросила она. — Кто пришел?.. Кто…

— Это… Это я, — сказал я, но не услышал своих слов, из раскрытого рта не вылетело ни звука. — Я ищу кота, моего Кота, он где-то здесь, — говорил я, но по-прежнему беззвучно, только…

Только она слышала меня, хотя перед смертью уже почти ничего не слышала — была почти глухая и слепая.

… Кота-а, — насмешливо протянула она и вдруг рот ее злобно скривился. — Уличная кошка не станет жить в городской квартире, ты, идиота кусок! — брызгая слюной заорала она мне. — Не станет! Убирайся отсюда — здесь тебе не место!..! Убирайся, шоб тоби повылазило и выбери, наконец, то, что ты хочешь! — она пошла на меня, согнувшись почти пополам, выставив перед собой скрюченные пальцы рук, и с пальцев у нее закапало, засочилось что-то красное, что-то… бурое, но не засочилось, а…

Я попятился, вышел из спальни, захлопнув дверь, и добрел до кабинета. Там никого не было. Я подошел к окну, выглянул наружу и увидел мрачный пустырь с валяющимися на нем бетонными плитами, какими-то железяками, освещенными все тем же багровым заходящим солнцем (странно, что же здесь — два солнца, ведь спальня выходит на другую сторону, а там тоже…). Я тупо посмотрел на пустырь сверху и стал соображать, закрыта ли входная дверь — ведь если не закрыта, Кот мог убежать на этот пустырь, и там… Что — там, если никакого пустыря там нет, там должны быть дома и шоссе… Но все равно, надо сходить и проверить. Надо…

— Тебе бы надо, понимаешь, гроб с музыкой, — раздался позади задумчивый голос, я обернулся и увидел сидящего в кресле за компьютером старого полковника — бывшего хозяина нашей «дачи», наливавшего в граненый стакан из мутной бутыли какую-то жидкость. — А пустырь, не пустырь, — полковник выпил, — это, брат, все так, щепки, мусор, — он пожевал губами, подумал и сказал: — Главное, понимаешь, выбрать, а остальное… Вот, что, ты думаешь, я тут пью, — он кивнул на бутылку

— Самогон, — машинально ответил я. — Удар по печени…, - я посмотрел и увидел, что там вовсе не самогон, а что-то бурое, что-то…

— По пе-е-чени, — усмехнувшись, протянул полковник. — А ну, иди отсюда! — вдруг рассердился он. — Иди, говорю, не место тебе здесь! Печень… Теплые сортиры, не теплые… Тут, понимаешь, уже гроб с музыкой! А ты — катись тудаи выбери себе хоть лимонов ящик, хоть от письки, понимаешь, хрящик… Пошел! — он замахнулся на меня бутылкой, и оттуда полилось что-то бурое, но не полилось а… Я быстро отвернулся, боком протиснулся мимо него к двери и…

Поплелся в ванную. Там, перед зеркалом стояла Рыжая, и я увидел в зеркале, что она водит по ресницам кисточкой, от которой на веки отскакивают какие-то красные капельки… Нет, не капельки, а…

— Что… Что ты делаешь? — спросил я, и опять не услышал своего голоса, но это было неважно, я знал, что она слышит, как слышала его моя умершая бабка в спальне.

— Как — что? — удивленно нахмурилась она. — Ресницы крашу, ты что, ослеп? Это — святое. А тычто тут делаешь? Ты не должен быть здесь… — рот ее вдруг злобно скривился…