Фредерик Дар - Значит, ты жила

Он с сочувственным видом кивнул… Он понимал. Такие вещи во Франции понимают все. Именно поэтому я выбрал убийство из ревности, чтобы избавиться от этих двух существ, которые мешали мне жить! Поистине я совершил безупречное преступление, которое не удастся раскрыть! Я предстану перед судом, пусть, но меня оправдают! В сущности, все оказалось несложно… А потом — кончено, никаких больше тайных умыслов, ни малейшего страха перед полицией.

Это была гениальная идея!

Полицейские взглянули на меня с тем же сочувствием, что и старый полковник. Они тоже понимали. В глазах правосудия я буду не заурядный убийца, а в некотором роде герой, хоть и сомнительный. Обманутый мужчина, который сам вершит свой суд, всегда вызывает восхищение. Они увели меня, не надев наручников, а когда меня посадили под стражу, надзиратели — сначала в полицейском участке, а потом в «Санте» [2] Тюрьма в Париже. — были со мной очень вежливы. У меня было впечатление, будто я попал в пансион, где персонал теплым приемом старается смягчить неприглядность обстановки.

Свою первую ночь в тюрьме я провел прекрасно. Впервые за всю жизнь я испытывал внушающее покой ощущение оттого, что находился как бы далеко от действительности и не должен был принимать никаких решений… В сущности, именно это сделало из меня жалкую личность: постоянная необходимость личного участия, выбора… Я был рожден для молчаливого созерцания, для размышлений… Всякая деятельность была мне ненавистна. Единственная, к которой я проявил интерес и которой занялся — это та, что позволила мне избавиться от тяжкого рабства!

При синеватом свете лампочки, освещающей камеру, я долго вспоминал ужасную картину — два трупа, распростершиеся в моей спальне. Эта картина меня не пугала; страшной она казалась другим… А мне наоборот — помогала ощутить сладостное чувство избавления. И вдруг — этих двух людей словно никогда и не существовало. Я прожил бок о бок с Андре годы, и весь тот долгий период, который мы провели, так сказать, в одной упряжке, не оставил во мне следа, не запечатлелся в памяти. Думая о Стефане, я испытывал гордость оттого, что устранил, уничтожил этого блестящего красавца и насмешника. Странно, но мне казалось, будто я оказал миру услугу, избавив его от этого наглеца.

Неприятные формальности, которые должны были затем последовать, не имели большого значения. Я был готов. Пусть я предстану перед судом присяжных, пусть моя фотография красуется на первых страницах газет, пусть отберут все, что у меня осталось — я свободен… свободен. И совсем скоро я начну все с нуля… Эти две смерти дарили мне новую жизнь. Жизнь, о которой мечтают все люди: та, которую они могут наконец выбрать сами! Та, которую они могут построить по-настоящему! От этого, думается, я испытывал определенную признательность к моей жене и Стефану. Умирая, они дали мне свободу.

Назавтра мне предложили выбрать адвоката. Я был знаком с некоторыми лично. А с одним даже довольно близко. Но мне не хотелось обращаться за помощью, чтобы подготовить мою будущую жизнь, ни к кому из прошлой жизни. Я бы расценил это как предательство по отношению к самому себе!

Я попросил, чтобы мне назначили адвоката.

Им оказалась молодая женщина с грустным лицом, которой по всей видимости приходилось выступать в суде далеко не каждый день. Она была невысокая, темноволосая, с желтоватой кожей и таким постным выражением лица, что хотелось сделать ей больно. Ходила она прихрамывая и, судя по всему, вряд ли питала какие-либо надежды на будущее.

Я был для нее находкой, но находкой в сущности весьма банальной. Обстоятельства, толкнувшие меня на преступление, сами говорили в мою защиту вместо нее.

Ей достаточно будет просто их изложить, чтобы растрогать присяжных и добиться оправдательного приговора. Адвоката звали Сильви Фуко.

В тот день, когда мы предстали перед судебным следователем, она сделала себе перманент, и с этой прической стала похожа на официантку. Ее жесткие волосы напоминали два черных птичьих крыла. Острый нос с розовато-желтым кончиком, скорбный взгляд, утиная походка — она выглядела просто смешно.

Следователь Лешуар, напротив, был очень импозантен — высокий, сутуловатый мужчина пятидесяти лет, с седыми волосами, в очках с золотой оправой, одетый хоть и в поношенный, но отличного покроя костюм.

Он взглянул на меня и сухо поздоровался.

— Садитесь…

С тех пор, как я совершил преступление, это был первый человек, который не проявлял по отношению ко мне никакой симпатии. Он занимал нейтральную позицию, был строг и в высшей степени, даже пугающе объективен.