«Зачем?» — спросила себя Джин и повторила этот вопрос в письме отцу. Он ответил: «Не важно зачем. Конечно, поступай, как хочешь, но я хочу, чтобы ты была здесь».
Страшно было даже представить себе долгие унылые месяцы в маленьком городишке, но дочерний долг преодолел эгоизм: всем хорошим в своей жизни она была обязана отцу. Джин решила, что непременно поедет. Когда она сообщила о своих планах матери, та сердито пригрозила: «Если поедешь в Гарстон, Джин, то я отправлюсь в Рино. Этот Рэндолф удумал разрушить наши планы на зиму. Ты нужна мне как… компаньонка». Огромный изумруд на ее пальце, казалось, сардонически посмеивался.
Несмотря на возражения матери, Джин приехала в Гарстон. «И вот в какой переплет попала в первый же день», — упрекнула себя девушка, когда ее взгляд упал на скомканную судебную повестку, брошенную на стол. А что это за белая коробка рядом?
Раздался робкий стук в дверь.
— Войдите!
В комнату заглянула розовощекая горничная в черном атласном платье с белоснежными манжетами и воротником. Ее карие глаза так и сверкали от возбуждения, голосок дрожал, когда она объяснила:
— Мадама ла контесса посылать меня делать все, что вы скажете, все время, пока вы здесь. У синьора Рэндолфа в слугах только мужчины. Я очень стараться нравиться синьорине.
— Ты хочешь сказать, что графиня велела тебе побыть моей горничной?
— Si! Si, синьорина.
— Как тебя зовут?
— Роза.
— Очень хорошо, Роза, распакуй мои сумки в другой комнате. Я дам тебе ключи от чемоданов, когда принесут багаж.
Девушка сделала реверанс:
— Я очень сильно стараться делать хорошо. Мадама ла контесса посылать это. — Она протянула записку.
Бледно-розовый конверт и приторный аромат, просочившийся из него, вернули Джин на пятнадцать лет назад. Она помнила, как приходили такие розовые душистые записки, помнила лицо матери, когда та открывала конверты, и презрение в голосе, когда бросала их через стол мужу со словами: «Наша великолепная Фанфани по-прежнему в центре группы знаменитостей».
Хью Рэндолф неизменно отвечал на это: «Она обладает изумительным голосом и необычайной красотой, Маделин».
— «А я разве не красива? Разве не талантлива? Разве издатели не начинают осознавать, что я существую? Она мчится по широким автострадам, а я трясусь по узкому проселку только потому, что тебе приспичило самолично управлять фабрикой, которую ты унаследовал!»
— «Выше нос! Ты можешь стать автором сенсационных бестселлеров, а потом бросить и дом, и мужа», — язвительно успокаивал ее Хью Рэндолф.
Девочка из этих перепалок вынесла важный урок и поклялась себе, что, если узкий проселок делает такие вещи с характером женщины, жизнь никогда не прикует ее, Джин, цепью к какому-нибудь захолустью.
Со вздохом отогнав от себя воспоминания, она принялась читать послание бабушки.
«Милое дитя!
Решено, что ты и твой отец сегодня вечером ужинаете со мной. Я устраиваю маленькую вечеринку. Придет один из столпов Объединенной церкви — надежда и опора Новой Англии — вместе со своей дочерью, еще мой старый импресарио Замбальди и некий человек с божественным голосом. Я всеми силами пытаюсь заставить это дарование отказаться от его нынешней скучной работы. Его место в опере.
Роза в твоем распоряжении, пока ты будешь здесь жить. Она знает свое дело — ее учила Карлотта.
Виттория».
Через час Джин вертелась перед зеркалом с позолоченной рамой в огромной гостиной «Хилл-Топ». Корсаж ее пышного светло-лилового платья выглядел весьма консервативным, но спина была открыта. На ногах красовались темно-лиловые туфли с высоченными каблуками-шпильками; два бриллиантовых браслета сверкали на левой руке. Джин согласилась надеть это платье без малейших колебаний, когда модистка прислала его домой, но, рассматривая себя на фоне обстановки в викторианском стиле, она испытала жутковатое чувство, будто призраки ее предков, обитавших здесь в девятнадцатом веке, глядя на нее, всплескивают невидимыми руками в ужасе и негодовании.
— Джин!
Она круто развернулась, оторвавшись от зеркального отражения девушки с нахмуренными бровями и алыми напомаженными губами. Хью Рэндолф стоял в дверях. Он казался до нелепости молодым для того, чтобы называться отцом, — когда родилась Джин, ему было всего двадцать два. Высокий, почти такой же стройный, как тот церемонный коп (удивительно, до чего крепко впечаталось в ее память лицо офицера), в волосах добавилось седины с той поры, как она в последний раз видела его, по обеим сторонам рта залегли глубокие морщины. Джин бросилась к отцу, раскинув руки. Он подхватил ее, закружил по комнате. Его обычно бесстрастные глаза сияли, как звезды. Джин слегка сжала его руки и, хотя это было совсем не нужно, объявила:
Читать дальше