Ричард Пратер - Шеллшок

Я не верил ничему из того, что они говорили. Вернее, верил, знал, что эти гуманоиды, эти чудовища ведут разговор обо мне – если быть точнее, о моем сердце... о том, чтобы включать и выключать его, как заводную электрическую игрушку, – но эти невероятные гадости, о которых они спорили и которые собирались применить ко мне, просто никак не укладывались у меня в голове. Были чем-то нереальным. Разум отказывался проглотить и переварить эту мысль – он ее отторгал. Разум, тут же подумал я... Что произойдет, если к разуму, то есть к мозгам, к его электронным потокам, синапсам, мириадам его добродетелей приложить настолько высокое напряжение, что...

Чимаррон уже отошел от меня, вместо него рядом со мной был доктор Блисс и держал в каждой руке по маленькой пластинке, которые выглядели довольно необычно. Он разговаривал, как будто объяснял что-то насчет опасности такого количества ватт-секунд, предупреждал, чтобы никто не прикасался к пациенту, который сам будет опасен для окружающих.

Пациенту? Я готов был задушить каждого из этих выродков рода человеческого, если бы у меня была возможность, но, судя по всему, фортуна от меня отвернулась. Блисс приложил концы пластин к верхней части моего тела – по одной с каждой стороны груди, с противоположных сторон от... моего сердца.

Я дергался, извивался, чувствуя, как пылают от боли мышцы рук и правый бок, пытался вырваться и знал, что не смогу, что пытка будет продолжаться, и тем не менее дергался беспрерывно.

Подошедший снова Чимаррон взял свой «магнум» за длинный ствол и ударил мне рукояткой в середину лба. Не очень сильно, чтобы не повредить череп или не вырубить меня. Но достаточно ощутимо, чтобы образовалась шишка и чтобы боль из затылка переместилась в переднюю часть головы. Скорее всего удар даже не рассек кожу.

– Не дури, Скотт, – сказал Чимаррон. – В следующий раз я раскрою твою черепушку. Чему быть, того не миновать, дружище, и деваться тебе некуда.

Я снова со всеми подробностями объяснил ему, что делать. Но это был элементарный рефлекс, простое движение губ, без бравады и без смака – обычные ругательства, за которыми нет никаких мыслей. Однако я перестал дергаться, перестал растягивать свои измученные мышцы и сухожилия.

Блисс передвинул пластины на несколько сантиметров и бодрым голосом произнес:

– Вот это будет уже интереснее. Сейчас все будет, как надо.

И потом...

Мое тело разорвалось на кусочки, на мелкие щепки...

О, Боже, Великий, Всемогущий, довольно, довольно, довольно... Огромные кинжалы и молотки рвали изнутри мою грудь, голова распухла, как воздушный шар; я подумал, что мои глаза вылезают из глазниц, почувствовал, как мое огромное сердце трепещет, набухает и снова сжимается, снова трепещет и спотыкается, как помятое колесо в детском велосипеде, съеживается в окружность, в точку, в ничто...

Секунду тому назад, а может несколько минут назад, в какой-то неопределенной точке времени, превратившегося в резиновую полоску, я услышал свой пронзительный выдох, когда весь воздух из крохотной вселенной моей глотки вырвался сквозь мои стиснутые зубы и плотно сжатые губы. Он прозвучал, как крик. Но это был не крик – просто дыхание, шум воздуха, который со свистом вытолкнули мои легкие.

Я не верил, что бывает так больно, и не знал, что такое возможно. Я вообще не предполагал, что бывает безразмерная боль, боль без агонии, поэтому ее не с чем сравнить. А она была настолько сильной, что я почувствовал себя опустошенным и выпотрошенным. Но я все еще был жив, по-моему, жив. Сердце мое стучало. Мое сожженное, истерзанное и искромсанное сердце... работай, не подводи меня.

Мясистое лицо Чимаррона плавало в какой-то туманно-розовой жиже надо мной. Его губы двигались, и я ясно услышал: – Мишель Эспри Романель. Где она, Скотт?

Пошел ты... Сделай себе клизму из серной кислоты. Дай мне один крохотный шанс, Альда-бэби, и я зажму твои яйца в тисках, а то, что от них останется, смешаю с раздавленными навозными мухами.

Не говори ублюдку ни слова. Вообще не говори ничего, не открывай рот. Даже не смотри на него, разве что для того лишь, чтобы увидеть, куда плюнуть. И не думай о боли, не думай о боли. О Господи! О Великий Боже, будь все проклято, все проклято... Только ничего не говори ему. Ни слова о Спри. Только не о Спри.

Они о чем-то разговаривали. Мне было наплевать на то, что они говорили. Но часть разговора я уловил, их слова проникали в меня, будто по закону космоса, фразы впитывались в голову, в уши, в кожу. Они о чем-то спорили. Еще один такой удар может убить его... Не надо убивать кретина, пока он не скажет, где девка... Какого черта он упрямится... Ладно, приступай к голове, док, врежь ему как следует, пощекочи ему мозги, только не очень для начала...