Дэй Кин - Моя плоть сладка (сборник)

В другой комнате на столе, как раз позади двери, стояла лампа. Там находились двуспальная кровать, придвинутая к стене, и перед окном ночной столик с подсвечником и Библией. Кровать была застелена, но покрывало еще носило следы лежавшего тела и было разорвано у изголовья.

Коннорс рассмотрел окурки, лежащие в пепельнице. Половина их была испачкана губной помадой. Сквозь открытые занавески гардеробной Коннорс увидел много мужской одежды. Дональд Хайс не имел времени уложить свой чемодан, как и Тамара,

Эд сел на кровать и взял Библию, старую и потрепанную. Она сама раскрылась на главе четвертой со стихами восемь, девять и десять. Страница оказалась чуть испачканной: как видно, читающий часто водил пальцем по строчкам. Коннорс положил револьвер на кровать и стал читать.

«8. И задал Авель вопрос брату своему Каину, но Каин не стал отвечать, а бросился на него и убил его.

9. Сказали родители Каину: — Где брат твой, Авель? Тот ответил: — Разве я сторож брату моему?

10. И сказал Бог: — Что ты сделал? Кровь брата твоего взывает ко мне с земли!»

Коннорс положил Библию и взял револьвер. Потом, слишком взволнованный, чтобы сидеть, он стал расхаживать по маленькой комнате, время от времени бросая взгляд в прихожую, чтобы убедиться, что никто не поднимается по лестнице.

В ящике туалетного стола, стоящего в углу, он обнаружил связку писем. Они были перевязаны красной лентой, и это напоминало ему те черновики, что хранила Элеана. «Скажем, это на память. Я перевяжу их красной лентой».

Коннорс снова сел на кровать и развязал ленту. Первое письмо было от Дональда, которое тот написал вскоре после свадьбы. Почерк — твердый, мужской — походил на тот, которым было написано письмо, показанное ему Джоном Хайсом в банке.

Коннорс отложил его и принялся за другое. Оно было написано на следующий день после рождения Элеаны. В нем Дональд Хайс говорил о своей любви к жене и радости по случаю рождения дочери. И на первом, и на втором письмах остались следы слез.

Коннорс положил второе письмо и хотел уже взяться за третье, но тут ему показалось, что какая-то дверь внизу открылась и тут же закрылась. Схватив свой револьвер, он вышел на лестничную площадку и спустился по лестнице.

У него возникло ощущение, что струя свежего воздуха смягчила затхлую атмосферу гостиной. Но входная дверь все так же была заперта на ключ. В гостиной никого не оказалось. Весь в холодном поту, Коннорс обследовал столовую и кухню, но и здесь никого не обнаружил. Видимо, шум, который ему послышался, явился результатом его расшалившихся нервов. Совершенно измученный, словно после тяжкого труда, Коннорс снова поднялся по лестнице и вернулся в комнату.

Два следующих письма не заинтересовали его — в них он не нашел ничего, чего бы уже не знал. В одиннадцатом, предпоследнем письме Дон усиленно молил Селесту о прощении за то, что ударил ее. Это письмо Дон написал из отеля в Оклахома-Сити, но, поскольку на конверте не было ни почтового штампа, ни погашенной марки, Коннорс предположил, что Дональд Хайс подсунул его под дверь комнаты жены или подложил на столик в комнатушке цирка, где Селеста переодевалась. Как и другие письма, оно также было залито слезами.

Коннорс положил его на уже прочитанные письма и принялся за последнее. На бумаге стояла марка отеля в Балтиморе, а на конверте — почтовый штамп от 16 февраля 1931 года. Письмо начиналось в радостном тоне:

«Моя дорогая!

Похоже, дело в шляпе. Я сегодня завтракал с Мак Гивни в „Голливуд Браун Дерби" и мне показалось, что он вполне удовольствуется теми гарантиями, которые мы можем предложить и...»

Письмо продолжалось в деловом тоне — об интересах его и Джона относительно срока платежей. Потом Дональд Хайс переходил к общим впечатлениям. Он впервые оказался в Калифорнии, некоторые вещи его ошеломили, и он детально описывал их Селесте. Он рассказал об одном визите на киностудию, о рыбной ловле в Каталине, о вечере, который он провел на китайской вилле, и об Оливер-стрит. Он ездил в Голливуд-Бойл и нанял машину, чтобы отправиться в Таузанд повидать лучших друзей по цирку. Эта последняя встреча оставила у него наиболее сильное впечатление. Он с энтузиазмом говорил о маленьких городках и о кинозвездах, которые начинали покупать ранчо и земли в Черман-Уэк, Энсиноте и Тарциане. Но особенное восхищение Дональда вызвала калифорнийская флора:

«Необходимо, чтобы ты повидала этот край, Селеста. Он весь из гор и долин, теперь совершенно зеленых, так как здесь лето. Я проехал на машине вдоль прекрасных роз, вьющихся по деревьям, эвкалиптов и цветущих акаций. Здесь есть такие разновидности маков, которые, как мне сказали, могут расти где угодно, если климат хоть немного соответствует местному. В Таузанде я нашел нашего старого приятеля Джимми Келли. Ты помнишь Джимми? Мы встретились о ним в Милбахе, в Канзас-Сити, где он держал цирк, и он шутя сказал мне, что мы выбиваем у него землю из-под ног. Возвращаясь к тому, что я уже писал, хочу сообщить тебе, что его жена дала мне семена маков, целый пакет, чтобы попробовать посадить их в нашем саду. И Джимми сказал, что если это удастся, то он постарается доставить нам также саженцы эвкалиптов и акаций...»