Инна Тронина - Людоеды

– Да, насчёт пропавшего оружия – чтобы уж закончить…

Петренко в очередной раз протёр очки. Сейчас он был похож на рассеянного профессора, а не на бывалого сыщика.

– Номера Савин знает? В воинской части его проинформировали?

– Номера-то знает, и на этом всё кончается. Предположительно следы ведут в Сортавалу. Но пока, как видите, никаких новостей нет.

– Нет, так будут. – Всеволод покосился на дверь, за которой скрылась Маша.

– Да что у вас здесь творится, чёрт побери?! – Озирский дёрнулся от нетерпения. – Не тяни, Севыч, кота за хвост.

– Ты что, сообразил ещё? – Грачёв досадливо скривил рот. – Три человека купили свинину – либо на рынке, либо на улице с рук. Во всех случаях цена была явно занижена. Потом разными путями покупатели пришли к единому выводу – мясо, не к новогодней ночи будет сказано, человеческое. Вот акты, читай!

Всеволод бросил Андрею пластиковую папку.

– Курнаков и Францикевич не успели отведать человечины. А вот семья Муравьёвой в полном составе причастилась. Женщина в шоке, о реакции других родственников пока сведений нет. Минц приедет с проспекта Ударников, расскажет новые подробности.

– Сашок тоже этим занимается?

Озирский внимательно читал протоколы, посасывая почти погасший чинарик.

– Мы его отправили допросить свекровь Муравьёвой. Она лично покупала мясо.

Петренко помассировал виски подушечками длинных пальцев.

– Мне кажется, что все трое торговцев связаны через один центр. Слишком похожи их легенды. Якобы крестьяне, проникшиеся духом милосердия и сострадания, торгуют дешёвым мясом на радость изголодавшим горожанам. В случае с Францикевич старуха, явно бедняцкого вида, тоже не стремится нагреть руки на всеобщем дефиците в преддверии Нового года. В первых двух случаях мясо было с костями. И по ним определили его происхождение. Маша, как ты слышал, заметила татуировку на коже.

– Очень существенное упущение! – Озирский отложил протоколы. – Они что, не разглядели? Сами-то продавцы?…

– Тут может быть несколько причин. – Турчин взял у Андрея папку. – Либо действительно в спешке не разглядели, либо это было сделано намеренно.

– Знак, что ли, подают? – Андрей шагнул к вешалке, снял с плечиков свою дублёнку. – Впрочем, почему бы и нет?

– Вполне вероятно, что кто-то хочет привлечь внимание к торговле человеческим мясом, но на активный протест не решается… – начал Турчин.

– Естественно. Знаешь, что в этой среде бывает за активный протест? – ухмыльнулся Грачёв.

– И рассчитывают, что покупатель, обнаружив татуировку, заявит в милицию, – докончил Александр.

– Если среди них есть отступники или хотя бы сомневающиеся, уже будет легче, – сказал Петренко.

Он достал из верхнего ящика стола большую фаянсовую кружку, налил её доверху водой и графина и сунул туда кипятильник.

– Как, ребята, насчёт чайку?

– Мы уж до дома потерпим.

Турчин, как и Грачёв, смотрел на Андрея. Тот уже буквально рвался в бой.

– Сейчас у нас половина восьмого. – Озирский закрыл вязаным рукавом свой «Ролекс». – У вас двоих есть время хотя бы до половины двенадцатого?

– До половины есть, а там всё же Новый год нужно встречать, – напомнил Турчин. – Причём не только нам, но и тебе.

– Я встречу и без твоего напоминания.

Озирский наблюдал за тем, как закипает вода в кружке Петренко. Сам подполковник в это время доставал одноразовые пакетики с заваркой.

– Меня интересует резюме начальника. Я подключаю к розыскам своих людей, причём немедленно.

Петренко задумчиво наблюдал за тем, как из пакетика расползаются красно-коричневые нити, похожие на щупальца спрута.

Потом просто сказал, поворачивая чайной ложечкой пакетик:

– Действуйте, ребята. Я не прошу Андрея докладывать мне свой план, потому что доверяю его интуиции и порядочности. Да и такие орлы, как Грачёв с Турчиным, в случае чего, его подстрахуют.

– Я завтра же доложу о том, что удастся нарыть сейчас, – пообещал Озирский.

– Андрей, на тебе и так шесть дел, в том числе и по хищению оружия! – напомнил Всеволод, надевая шарф и шапку. – А мы тут с человеческим мясом влезли…

– Лично мне хочется, чтобы питерцы всё-таки питались мясом животных. Даже в блокаду далеко не все докатывались до такого позора.

Озирский, стоя у окна, отсутствующим взглядом смотрел на предновогодний, ещё шумный, но в то же время уже тёмный, настороженный Литейный проспект.

Потом он предположил неожиданным грустным голосом: