Татьяна Туринская - Бог наказывает иначе

– Да помню, помню, – при воспоминании о пышногрудой Пивоварихе сердце еще больше зашлось. Нашла что спросить – помнит ли она Любку? Да Полина могла забыть кого угодно, только не эту малолетнюю дрянь! – С ним-то что? Живой?!

– Да конечно живой, – возмутилась Светка. – Скажешь тоже! Что с ним сделается-то, кому он нужен? Любку обрюхатил – тут наш Задрюпинск на ушах стоял. Та в ментуру заяву накатала, мол, изнасиловали. Ага, представляешь, Любку Пивоварову изнасиловали, анекдот! Она сама кого хочешь изнасилует. Короче, попал пацан, как кур в ощип. Пришлось жениться.

Вот это номер! Жураховский?

– Женился? – ошарашено переспросила Полина. – На Пивоварихе?

– Ага, – почему-то радостно кивнула Светка. – Представляешь, не повезло парню?

А глаза ее при этом просто сияли счастьем. Да, любит у нас народ чужой беде порадоваться.

Полина взяла с тумбочки в прихожей сумочку, перекинула ее через плечо на манер почтальонов, чтоб не соскальзывала, ухватила за высокую ручку чемодан:

– Ну ладно, Свет, счастливо вам отдохнуть. Я так рада, что мы встретились. Дай Бог, не в последний раз. Пока, подруга.

И шагнула к двери.

– Постой, – кинулась ей вслед Светка. – Я ж еще не всё…

– Пока, Свет, – повторила Полина, переступая невысокий порожек. – Жураховский меня давно уже не интересует.

От Тарасенко Полина вышла, когда на улице уже было сумеречно. Фонари еще не зажгли, да их тут вообще редко зажигали, разве что на центральной, все еще носящей имя вождя мирового пролетариата, улице. Идти было не так далеко, всего-то два с половиной квартала, да вот только с чемоданом и в темноте не слишком приятное путешествие ей предстояло. Правда, Павел все порывался проводить, но Полина отказалась – не хотелось мужика отрывать от дома, от семьи. А еще больше не хотелось идти с ним вдвоем по вечерним улицам родного городка и вздыхать каждый о своем. После того, как Светка вспомнила про Полининого отца, хорошее настроение как-то враз покинуло честн у ю компанию. Все сразу вспомнили, по какому скорбному случаю приехала домой Полина, стали сосредоточенными. Светка залепетала что-то ободряющее, но таким тоном, что от него всем стало только еще больше не по себе. Добавил неловкости и Паша: мол, если что, смело обращайся за помощью, мы поддержим. Тут и вовсе тишина повисла смертельная: все ведь прекрасно понимали, что это лишь дежурная фраза, едва ли не единственная подходящая в этой ситуации, а на самом деле…

На самом деле Тарасенки и рады бы помочь, да через несколько дней уезжают на юг, к ласковому морю, к теплому солнышку, и кто их за это осудит. Кто посмеет нарушить их планы на вполне заслуженный отдых в кругу семьи. Да и так ли уж нужна была Полине чья-то помощь. Деньги у нее есть свои, спасибо, а для организации похорон существуют ритуальные службы: за то ведь и деньги берут, чтобы освободить родственников от печальных хлопот. Дело близких – оплакивать ушедшую душу, горевать. А по всему выходило, что горевать-то Полине как раз придется в гордом одиночестве. Потому что кто еще станет горевать об Анатолии Петровиче Градове. Никто. И если бы вдруг объявился человек, вызвавшийся взять роль плакальщика на себя, Полина бы не просто удивилась, а не поверила в искренность намерений этого человека. Нет, горевать об отце – это ее дочерний долг, ее печальная обязанность…

Чемодан подпрыгивал на неровной дороге, время от времени и вовсе застревал, зацепившись за булыжник. А Полина все шла и шла, без конца перескакивая мыслями от одного к другому. Про отца думать было неприятно. И печалиться особо не получалось, и теплые воспоминания почему-то не всплывали, хотя ведь были, были в их семье приятные моменты. По крайней мере, у нее, у Полины. До того самого дня, пока она не прочитала прощальное мамино письмо, адресованное не ей…

Зато память услужливо подсказывала другие картинки, другие ассоциации. С другим человеком связанные, не с тем, кого Полина приехала хоронить. С тем, кого давно похоронила. Но он, похороненный в душе, и по сей день нет-нет, да и оживал в ней, да так, что Полине казалось, будто чувствует его робкие руки на своей талии. Но нет, нет, это все иллюзия, его нет, он ведь мертвее, чем отец. Папа мертв меньше месяца, а Жураховского нет уже много-много лет, да и был ли он вообще? Быть может, она все себе напридумала когда-то давно, в далеком-далеком детстве?…

Полина уже вошла в просторный, ромбом, двор, окруженный четырьмя пятиэтажками и рассеченный дорогой на два почти одинаковых треугольника. В это время суток дворик оказался совершенно пустынным, словно бы осиротевшим. Ни пенсионеров, привычно забивающих козла за стареньким, латанным-перелатанным разнокалиберными картонками столом, ни пацанов, играющих в войнушку – ни единой живой души. Пусто, как-то мертво. Будто не ее отец умер, а весь мир дружными рядами, со строевыми песнями отправился на тот свет.