Сью Графтон - «Б» - значит беглец

Комната была просторной, спальная часть отделялась перегородкой от гостиной/столовой/кухни. Учитывая ванную и шкаф, она была больше, чем моя (бывшая) квартира дома.

Я рылась в кухонных ящиках, пока не нашла штопор, потом налила себе стакан вина и вышла с ним на балкон. Дневной свет угасал, вода становилась светло-синей и темная лаванда береговой линии была ярким контрастом.

Закат был шоу огней, темно-розового и лососевого оттенков, постепенно гаснущих, как при переключении реостата, от фуксина до индиго.

В шесть часов в дверь постучали. Я уже двадцать минут печатала, хотя информация, которую я собрала, была скудной.

Я подошла к двери. В коридоре стояла Энн. — Я хотела узнать, в какое время вы хотите ужинать.

— Мне подойдет любое. Когда вы обычно ужинаете?

— Вообще-то, мы с вами можем выбрать сами. Я покормила маму пораньше. У нее очень строгое расписание. А папа не будет есть допоздна, если вообще будет.

Я что-нибудь поджарю для нас, что можно сделать в последнюю минуту. Надеюсь, вы не против рыбы.

— Вовсе нет. Звучит прекрасно. Вы не хотите сначала выпить со мной вина?

Она поколебалась. — Я бы хотела. Как там Бэйли? С ним все в порядке?

— Ну, он не очень счастлив, но ничего не поделаешь. Вы еще с ним не виделись?

— Я пойду завтра, если меня пустят.

— Попросите Клемсона. Он, наверное, сможет это организовать. Это не должно быть сложным. Предварительное слушание в восемь тридцать.

— Туда я не попаду. Маме нужно к врачу в девять часов и я не успею. Папа захочет пойти, если будет себя хорошо чувствовать. Можно, он пойдет с вами?

— Конечно. Нет проблем.

Я налила Энн стакан вина и долила свой. Она устроилась на диване, а я — за маленьким кухонным столом, на котором стояла моя пишущая машинка.

Энн, казалось, чувствовала себя неловко, потягивая вино с таким выражением, словно ее попросили выпить стакан жидкой мази.

— Как я понимаю, вы не сходите с ума от шардоне, — заметила я.

Она извиняющеся улыбнулась. — Я почти не пью. Бэйли у нас единственный, у кого развился вкус к этому.

Я подумала, что должна выкачать из нее побольше информации, но Энн удивила меня, сама предложив мне обзор семейной истории.

Фаулеры, сказала она, никогда не были энтузиастами потребления алкоголя. Она объяснила это диабетом матери, но по мне, это прекрасно согласовывалось с фундаменталистским менталитетом, который пропитал все это место.

Согласно Энн, Ройс родился и вырос в Теннесси, и унаследовал от своих шотландских предков тяжелые черты характера, которые сделали его невеселым, молчаливым и излишне осмотрительным. В девятнадцать лет, на пике Депрессии, он мигрировал на запад. Он слышал, что есть работа по добыче нефти в Калифорнии, где буровые вышки вырастают, как металлический лес, прямо к югу от Лос-Анджелеса. Он встретил Орибелл по дороге, в дешевой столовой в баптистской церкви, в Файетовилле, Арканзас.

Ей было восемнадцать, подавленная болезнью, смирившаяся с жизнью, состоявшей из священного писания и инсулинозависимости. Она работала в столовой своего отца, и самое большее, чего она ждала — это ежегодное путешествие на ярмарку в Форт Смит.

Ройс появился в церкви в ту среду вечером в поисках горячей еды. Энн сказала, что Ори до сих пор рассказывает, как впервые его увидела, стоящего в дверях широкоплечего юношу, с волосами цвета пеньки. Орибелл представилась, и он пошел вдоль прилавка, наполнив с горкой свою тарелку макаронами с сыром, что было лучшим ее блюдом. К концу вечера она знала всю историю его жизни и пригласила с собой домой. Он спал в сарае и ел вместе с семьей. Он прогостил две недели, в течение которых Ори пребывала в такой гормональной лихорадке, что началось осложнение ее болезни, ее пришлось даже ненадолго положить в больницу. Ее родители восприняли это как доказательство, что Ройс плохо на нее влияет.

Они поговорили с ней долго и серьезно, чтобы она его бросила, но ничто не могло сбить Ори со взятого курса. Она собиралась выйти замуж за Ройса. Когда ее отец выступил против, она забрала деньги, отложенные на школу секретарей, и сбежала с Ройсом. Это было в 1932.

— Так странно представить кого-то из них, обуреваемого страстью, — сказала я.

Она улыбнулась — Мне тоже. Я должна показать вам фотографию. Вообще-то, она была довольно красивой. Конечно, я родилась через шесть лет, в 1938, а Бэйли еще через пять лет.

К тому времени все пламя, что они чувствовали, уже прогорело, но узы до сих пор прочные.