Сергей Гайдуков - Вендетта по-русски

— Пожалуйста! — Я поднялся со стула. — Так, значит, Николай Николаевич запретил писать вам мемуары? Булгарин дернулся как от удара током.

— Что? Какие мемуары?

— Я к тому, что Николай Николаевич запретил вам разглашать информацию.

А какие могли бы получиться Мемуары! Сейчас это очень модный жанр…

— Возможно, возможно, — заторопился Булгарин, выпроваживая меня из кабинета. — Если хотите, мы можем встретиться еще раз, скажем, завтра, в более уютной обстановке. Здесь неподалеку есть частный клуб, там прекрасная рыбная кухня… Я угощаю вас как гостя столицы. И вообще, — произнес он уже в дверях. — Я не знаю, что вам наговорили Леонов или Кожухов… Лично я там имел очень скромную роль. Я не сделал ничего такого, чего можно было стыдиться. Честное слово. У меня нет таких воспоминаний, которые надо заливать водкой, как это делал Паша…

— А почему вы переехали в Москву? — спросил я, и этот вопрос удивил Булгарина.

— Как почему? Здесь такие возможности, каких никогда не будет у нас в Городе.

— Возможности? Какие возможности вы имеете в виду?

— Скажу вам по секрету, — Булгарин прошептал это мне на ухо, видимо, окончательно вернув себе приятное расположение духа. — Здесь, в Москве, деньги просто валяются под ногами.

Я сказал, что только прошел пешком от остановки метро до его офиса, и на асфальте не было ни рубля. Булгарин рассмеялся и сказал, что нужно знать места. Потом он открыл перед мной дверь, я вышел, едва не столкнувшись с изящной брюнеткой в черном платье. Она не походила на офисного работника. И точно — я услышал запоздалое восклицание секретаря:

— Олег Петрович, к вам супруга!

Женщина в черном вошла в кабинет Булгарина, и дверь за ней закрылась. Я ощутил оставшийся после нее в воздухе слабый след духов, и аромат подействовал на меня странно. Я достал из кармана визитную карточку и положил на стол секретарши Булгарина. Позже я сообразил, что на самом деле означал мой неосознанный жест, и ужаснулся себе. Честное слово.

Я вышел из этого здания с усиливающейся головной болью: перемена климата, во-первых, и булгаринские разговоры, во-вторых. Он меня просто измотал. Он заставлял меня надеяться на то, что вот-вот, в следующий миг, под влиянием страха или удивления он не выдержит и начнет говорить, излагая факты… но этого не происходило. Булгарин изображал оцепенение, испуг, шок — и ничего не говорил. Все ограничилось уверениями в том, какой хороший человек Олег Петрович и какой плохой Николай Николаевич. Поэтому мне следует прекратить всякие расследования и… Вот забавно. Я подумал, что Булгарин проявил себя достаточно искусным в словесных играх: как Леонов годы спустя после увольнения играючи ломал руки, так этот манипулировал собеседником.

Старая закалка. Ладно, посмотрим.

В чем он пытался меня убедить? В том, что сам Булгарин ни в чем особо гадком замешан не был и даже пресловутое задание Николая Николаевича его не коснулось в той степени, что Кожухова? Назовем это самооправданием. Он также пытался убедить меня в том, что Николай Николаевич — «мерзавец», жестокий и злопамятный. При этом — «если ему свалится кирпич на голову, я буду только рад». И подчеркнутые опасения самого Булгарина, что разговоры о прошлом приведут к каким-то акциям со стороны Николая Николаевича. Назовем это созданием образа врага. Хотя я и раньше имел представление об этом образе.

Булгарин под конец стал советовать мне отказаться от расследования, потому что Николай Николаевич слишком крут. Это вроде бы логически вытекало из предыдущего пункта, но хотел ли действительно Булгарин, чтобы я оставил Николая Николаевича в покое? Вряд ли. «Если ему свалится кирпич…» и так далее. Булгаринское запугивание было рассчитано на мою отрицательную реакцию. Ну как же, разве можно поддаваться на какие-то угрозы и предупреждения? Я должен был после таких слов лишь сильнее заняться Николаем Николаевичем. И в этом скорее всего заключалась цель Булгарина.

Подведем итог: он хотел обелить себя, он показывал мне злодея и направлял меня на него. Вот забавно. Все это было слишком искусственно, чтобы быть истинным. Как мне показалось, стопроцентно натуральная реакция проявилась у Булгарина только один раз, в самом конце разговора, когда он уже посчитал дело сделанным. Тогда я спросил: «Так, значит, Николай Николаевич запретил вам писать мемуары?» И он вздрогнул. Я-то имел в виду мемуары Павла Леонова. А о чем подумал Булгарин? Вот в чем вопрос.